Пять часов с Марио - Мигель Делибес

XII

…тот горд, ничего не знает, но заражен страстью к состязаниям и словопрениям, от которых происходят зависть, распри, злоречия, лукавые подозрения, пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истине, которые думают, будто благочестие служит для прибытка[31], — нет, Марио, вы меня не проведете: вы злитесь на Ихинио Ойарсуна за то, что у него «дос кабальос» — будем откровенны, — и еще потому, что за те пятнадцать лет, что он прожил в нашем городе, он вошел в общество, а этого ни ты, ни твоя компания не достигли и не достигнете по той простой причине, что вы нелюдимы, — зачем нам друг друга обманывать? — ни вести вы себя не умеете, ни галстук как следует завязать. Ну да, я знаю, ты скажешь, что тебе это не интересно, как лиса: «Зелен виноград!» — стара песня; но ты-то хорош! — что ты натворил в тот вечер у Вален, — ведь семья Рохо самая лучшая в городе, пойми это, раз Висенте — профессор института, то им приходится и нашим и вашим. А если бы Висенте не был профессором, то как могли бы мы бывать у них в доме, скажи, пожалуйста? — ведь Вален посещают писатели и тому подобная публика, а над вами она смеется, уверяю тебя, — у Вален, хоть по виду этого и не скажешь, злой язычок, она даже над собой смеется, можешь быть уверен. И какой ужин она подала! — во сне не увидишь, всего было вдоволь, даже лангусты и икра — и какие лангусты, Марио! и какая замечательная сервировка! — такого и в Ханаане[32] не было, как я говорю, — и если бы ты не вышел за рамки приличия, это был бы один из самых счастливых вечеров в моей жизни, так и знай, — поистине роскошный ужин, а она еще говорит этак попросту: «Приходите в субботу, выпьем по рюмочке», — и в голову не придет, чтó она устроит на самом деле. А ты еще едва не затеял скандала, дорогой мой, — хорош, нечего сказать! — и уверяю тебя, я это предчувствовала, я готова поклясться, если ты мне не веришь — больше я ничего сделать не могу, — как только мы вошли и я увидела Ихинио и Солорсано, я подумала: «Марио либо забьется в угол, либо устроит представление», — ведь я тебя знаю, а в Ойарсуне — не могу даже объяснить почему — я с первого взгляда распознала воспитанного парня, и я это не зря говорю, сам понимаешь, я очень приятно провела с ним время; и я не хочу сказать, что он интересный мужчина, вовсе нет, это не так, и, если тебе хочется это услышать, он — не Адонис, но среди того, что есть, и он сойдет, а с этим запахом трубочного табака, с этими прелестными галстуками он в конце концов начинает казаться привлекательным — так-то! Ихинио принадлежит к тем людям, в которых легко ошибиться, потому что поначалу он не производит никакого впечатления, согласна, — но по мере общения с ним начинаешь понимать, что в нем что-то есть, и если ты спросишь меня, что именно, я не сумею ответить и сразу скажу тебе, что сама не знаю: то ли он хорошо одевается, то ли умеет носить костюм — это ведь разные вещи, — только для тебя это все равно что китайская грамота. Но чтобы ты меня понял, дорогой, — и я говорю это без всякой задней мысли — есть люди, которые разрядятся на праздник, как деревенщина на свадьбу — прямо ужас какой-то! ты понимаешь, что я хочу сказать, — ну а есть люди совсем другого рода, и Ихинио именно из таких, — непринужденность, какое-то особенное изящество; хоть он и мал ростом, а и в сюртуке будет чувствовать себя отлично, голову даю на отсечение. За версту видно, что это человек из общества, в нем нет ничего от выскочки, и если кто-нибудь тебе скажет, что он сплетник, то это чушь, как раз наоборот — у него для каждого найдется доброе слово, и, хотя ему есть чем похвастаться, он совсем не хвастун, наоборот — очень простой, уж поверь мне: увидел нас на улице: «Привет, привет», — а потом стал расспрашивать про твои книги — что ты пишешь, что у тебя выйдет в этом году, — и он искренне этим интересуется. Ну а как ты с ним обращаешься, об этом лучше не вспоминать, ты говоришь, что он — сплетник и доносчик, ну уж нет, ведь после истории с «Эль Коррео» и с Фито Солорсано мало было бы порвать с тобой отношения, а он — уж я тебе говорю — относился к тебе так, будто ты — лучший писатель Испании, и я не говорю, что ты пишешь плохо — пойми меня правильно, — только вот сюжеты никуда не годятся, а он все тебя хвалит, и единственно, за что он тебя упрекал, так это за то, что у тебя немного длинный язык — немного! — добрая он душа, одно слово, и уж в чем другом, а в проницательности мало кто меня превосходит. И так же он вел себя, когда папа надел черный галстук — ты себе не представляешь: — «Он может хоть завтра снять его, милая, — Испания, по сути, осталась монархической страной», — а я прямо как с луны свалилась, это я тебе откровенно говорю, только ему это не показалось странным: «Это совершенно точно, так было испокон веков, но вы, юные барышни, тогда еще и не родились», — подумай, как любезно! — а ведь я — заметно это или нет — уже в годах, хоть Пако и сказал мне в тот день, что я все такая же, как тогда, когда мы гуляли по Асера, — ну чего же еще! Не знаю, говорила ли я тебе, Марио, что Пако два раза возил меня на своем автомобиле, — в тот раз и еще через неделю, встретились мы в то же время и у той же автобусной остановки, тоже, конечно, совершенно случайно. Ты представить себе не можешь, как мне было стыдно, стою я в этой проклятой очереди и вдруг вижу, подъезжает красный «тибурон» — раз! — резко затормозил — ну прямо как в кино! — «Ты в центр?» — а я просто опомниться не могу, ты подумай только, ведь я не видела Пако целый век, а тут еще Кресенте подсматривает со своего мотокара, так что на меня прямо столбняк напал, — еще бы! — «Ну да», — говорю, а что еще я могла ему сказать? — ведь он не дал мне времени подумать, открыл дверцу, и я уже там. Что за перемена произошла с Пако! — ты и представить себе не сможешь, сколько бы я тебе ни рассказывала! Другой человек, одно слово — другой человек. Глаза у него все такие же прелестные — на мой вкус, лучше и не бывает; можешь вообразить себе — зеленоватые, как у кошки, и голубые, как вода в бассейне, и с годами, не знаю, как тебе это объяснить, у него появился апломб, в детстве-то, помню, он был балбес балбесом, а теперь — видный мужчина, представительный и говорит правильно, а раньше — прямо смех один. Зато сейчас — посмотри-ка на него — красный «тибурон», загребает миллионы, он сказал мне, где работает, да только я хорошенько не поняла, но, конечно, это связано с местами, где будет развиваться промышленность — не придирайся, если я что путаю, — и я прямо глаза вытаращила, когда он рассказал мне о домах. А вот с Ихинио наоборот, я ему и слова сказать не посмела — дура я была, я и сама это понимаю, — ведь в конце концов он был членом Патроната, но, признаюсь, тогда что-то на меня нашло, ну а теперь не стоит говорить с ним об этом: время миновало, и сейчас уже неуместно, я полагаю; но они совершенно правы — когда-нибудь ты в этом убедишься, горе ты мое, — что в нашей жизни друзья стóят дороже титулов. Но если ты злобно на них смотришь, постоянно их критикуешь, не желаешь быть членом совета, отказываешься подписывать их протоколы, так за что же они дадут тебе квартиру, скажи на милость? Да они просто были бы сумасшедшими, Марио, так и знай, но я первая готова признать, что ты не виноват: если бы этот дон Николас, черт бы его побрал, получил в свое время по заслугам, все у нас пошло бы по-иному, потому что и дон Николас, и Аростеги, и Мойано, который лучше бы сбрил свою гнусную бороду, как я говорю, и вся ваша компания, включая падре Фандо, — раньше-то я думала, что он из другого теста, — причинили тебе немало вреда, и это сущая правда. Ведь я хорошо знаю теорию дона Николаса: «В наше время писатель — либо критик, либо нуль», — все это одни слова, и больше ничего, он только и делает, что обманывает молодежь, хочет, чтобы она стала пушечным мясом, — вот его цель, а уж не знаю, с чего это все мальчишки теперь ходят такие взбудораженные. Не перевариваю я этого дона Николаса, так и знай — в нашей семье он играл отвратительную роль, — и пусть он умный-разумный и все, что тебе угодно, но такого злого человека, как он, на всем свете не сыщешь, за версту видно, чтó это за птица. Не считая тех, кто в его шайке, он доброго слова ни о ком не скажет, — ну и язык у него! — матушки мои! — взять хоть стихи, которые он состряпал о бедном Канидо. Конечно, дело тут не в Канидо, меня он мало беспокоит, и все же мне не стыдно признаться, что я ужасно люблю стихи Канидо — чтó бы вы там ни говорили, — и пусть они очень устарели, если тебе так угодно, но звучат они божественно, и все великолепно их понимают, не то что нынешние стихи — сплошные загадки, да еще надо видеть этих поэтов, дружок, я их просто не выношу; а дон Николас болтал везде и всюду, что «стихи Канидо — это не стихи, а стишонки, а статьи Солорсано — не статьи, а статейки», — а Мойано — я отлично это слышала — сказал, что «Фито — жеребец не из последних», — видал, как красиво! — он и сам не знал, что он хочет этим сказать. И я не стану теперь утверждать, что Солорсано говорит хорошо — это было бы глупо, — но нельзя сказать, что он говорит плохо, — говорит, как все люди, обыкновенно говорит, и в конце концов, если он хотел издать свои выступления в «Каса де ла Культура», если и была у него такая прихоть, — что из того? — у других людей — другие прихоти, и, по-моему, никому никакого зла он не причинил: он ведь оплачивал издание, ну сделали бы сноску, но что с вами было! — стоило посмотреть! — вас как будто собирались расстрелять! — мало того, что вы отказали ему и объявили, что скорее закроете издательство — этого только не хватало! — но вы еще кричали повсюду, что довольно и одной статьи, а другие нуждаются в «незначительной» правке: слово «водоснабжение» надо заменить словом «телефон», или «исток», или «кладбище», — в жизни не видывала такой злобы, так и знай. И что бы вы там ни говорили, на самом деле вам просто хотелось насолить ему, дорогой мой, — вы переходите всякие границы, целый день только и слышишь от вас колкости и гадости, ну а потом, конечно, людям тошно смотреть на вас, ясное дело, и из тех, кто у нас вчера был, человек шесть заслуживали уважения, а прочие — какие-то юнцы и оборванцы, вот до чего мы докатились. Сказать по правде, я не понимаю, как это тебя до сих пор не прищучили: ведь после истории с Хосе Марией тебе надо было держаться поосторожнее, уж поверь мне, и тем более после того, что произошло с твоим отцом — со мной почему-то никогда такого не происходит, — только ведь он тоже был красный, не знаю, был он за Леруса или за Алькалá Самору; но, уж, конечно, красный; твоя семейка — это осиное гнездо, дружок, другой такой днем с огнем не сыщешь. История с Эльвиро произошла в Мадриде, да еще во время войны, и, так или иначе, в конце концов он был ее участником, но история с Хосе Марией — это уж из рук вон, не спорь со мной; он был на виду, и из-за него вся семья могла оказаться в изоляции, так и знай; твой отец насмешил меня — тяжелый он был человек, — ведь он не пустил Хосе Марию на работу, и это бы еще полбеды, пойми, но, когда провозгласили Республику, он вышел на улицу с флагом и был на митинге, где выступал Асанья, тому есть свидетели, это не выдумки. Ты прикрываешься именем Эльвиро, Марио, но этого мало; пусть он погиб и все, что тебе угодно, но все это не то, и я не понимаю, как ты смеешь говорить о терпимости и чуткости и что мы не можем до окончания веков быть как Каин и Авель, да только они — Хосе Мария и ему подобные — и есть Каины, хуже, чем Каины, и ты ставишь себя в дурацкое положение всякий раз, когда говоришь во всеуслышание, что оба твои брата мыслили одинаково — вы только послушайте его! — ведь Хосе Мария переходил всякие границы, а Эльвиро нет, вечно ты со своими ребусами, горе ты мое, нет чтобы говорить понятно, прямо с ума с тобой сойдешь. И то же самое, когда ты говоришь о героях обеих сторон, или о том, что без всеобщего искупления было бы очень трудно вырвать какие-то корни, или что мальчики с чистыми глазами хотели видеть другую Испанию — и те и другие, — но что политика и деньги все это погубили. Ну как можно сравнивать такие вещи — что ты, спятил, что ли? — они даже в церковь не ходили, а ты все сваливаешь на деньги, а деньги — либо они есть, либо их нет, но думать они не могут, они ведь не люди, а вы ради красного словца не пожалеете и отца. Так же вот Чаро говорит о Хосе Марии — он-де сказал перед смертью, что не впервые честный человек погибает за других, — лишь бы только что-то сказать; ну кто же знает, сказал ли так Хосе Мария, и сказал ли он вообще хоть что-нибудь, может быть, он умирал от страха и молился богу, как все люди в его положении, — это ведь вполне естественно. Эти передовые люди очень любят произносить громкие слова и полировать их до блеска, чтобы никто их не раскусил, и есть такие, которые этим кормятся, как я говорю, — такая гадость! Слова просто житья тебе не дают, дорогой; Вален говорит, что ты так заморочил себе голову, что уж не знаешь, куда ступить, а еще туда же — хотите исправить мир, а сами ничего не смыслите, и думаете при этом, что знаете все на свете, — просто анекдот какой-то! Послушай, Марио, пусть это будет между нами: всякий раз, когда Борха засыпал, убаюканный Пятой симфонией, а ты говорил: «Это интеллигент в нашей семье», — я прямо голову теряла, говорю тебе откровенно, ни за что на свете не хотела бы я иметь сына-интеллигента, это просто несчастье, пусть бы лучше его бог прибрал, так и знай. Пойми раз и навсегда, Марио: именно интеллигенты с их странными мыслями все на свете запутывают, ведь все они полоумные, они полагают, что многое умеют, а умеют они только надоедать — только это, так ты и знай, — да еще внушать беднякам всякие опасные мысли, и потом они становятся красными, или протестантами, или еще чем похуже. Я полжизни отдала бы за то, чтобы вбить это тебе в голову, милый, и уж не знаю, как тебе это сказать, но некоторые люди останавливают меня на улице — и не один человек, и не два — и говорят одно и то же: что ты стал красным, — представь себе мое положение, ну с каким лицом я могу с ними разговаривать? — и потом всякий раз, как я видела, что ты идешь к причастию, меня прямо в дрожь бросало, ты себе этого и представить не можешь; в глубине души я бы очень хотела простить тебя, но все же есть вещи, которые нельзя совместить, дорогой мой, например бог и «Эль Коррео»; я тебе прямо говорю, без церемоний, что это переходит все границы. Господу двоедушие не угодно, дорогой, и да простит он меня, но, по-моему, Иоанн XXIII, царство ему небесное, завел церковь в тупик[33], и я не хочу сказать, что он был плохой человек — боже избави, — но я считаю, что быть Папой ему не пристало, или, лучше сказать его сделали Папой, когда он был уже слишком стар, вот откуда все последствия. Я не ханжа и не из числа непримиримых, Марио, ты меня знаешь, но этот добрый сеньор говорил и делал такое, что всякий бы испугался, не спорь со мной: ведь если у человека в его сане получается, что протестанты хорошие, то кончится дело тем, что мы заблудимся в трех соснах.