Русская любовь. Секс по-русски - Фердинанд Фингер

Хочу сказать, что нам вдвоем было очень хорошо и уютно. К черту настоящий спорт, давай нам этот любовный спорт и эти чудесные тренировки. Как и через сколько времени я расстался со своей гребчихой? Да как обычно. Ее я больше не встречал. Но никто больше не поднимет меня на руки. Это очень смешно для взрослого мужчины. Но отбросим ложный стыд. В эту минуту я почувствовал себя почему-то ребенком, лежащим в руках матери-женщины. Это было за всю жизнь один-единственный раз и длилось две минуты, а жалко. Я бы больше ни одной женщине в мире не позволил бы этого сделать.

Ведь мужчины должны носить женщин на руках. Но так случилось.

Я жил на улице Станкевича. Параллельно ей через три дома шла улица Станиславского. Обе улицы были перпендикулярны улице Горького и шли к Никитским воротам. Практически всю мою жизнь до 27 лет я спускался то по одной, то по другой улице вниз – за керосином в детстве к кинотеатру «Повторный». По улице Станиславского, пройдя 300 метров, я попадал в Палашевские бани, напротив которых была чудесная церковка, в которой мы, мальчишки, воровали свечки. Сейчас, когда мне исполнилось 21–22 года, я частенько проходил по этим улицам, и мою голову будоражили воспоминания, то горестные, то веселые. Вот Палашевские бани – это очень старые дома, в которых сотни лет мылись и парились москвичи. Так как в нашей коммунальной квартире не было ни душа, ни ванной, то все жильцы раз в неделю ходили в баню.

Боже мой! Я бы сейчас променял эти джакузи и современные души на нашу баньку. Помещение было заполнено паром, На полу стояли бетонные скамейки, гладкие-гладкие. В стены были врезаны краны с деревянными ручками. Один кран – горячий, другой – холодный. Под ними стояли шайки из оцинкованного железа. Подставляй, поворачивай ручки и наполняй водой, смешивая ее по своему разуму. Затем бери мочалку, кусок черного мыла и мойся-отмывайся. Пар, гул голосов, частенько были видны парочки молодых людей, которые со страстью гладили и терли друг друга. Причем их члены торчали как пики. Почему у них было так, я не понимал. После помывки взрослые сидели, укутавшись в простыни, и пили пивко.

У нас, у мальчиков со двора в возрасте 13–14 лет, было очень интересное занятие. Мы впятером-вшестером забирались на крышу бани и приникали лицом к стеклянным люкам, прямо выходящим в женское отделение. Планетария с чистыми стеклами, конечно, не было. Проклятый пар мешал. Но что нам надо было увидеть, мы видели. Понятия о сексе мы не имели, но Природа, богом данная нам мужская природа, дарила нам несказанное удовольствие. Мы видели пару десятков голых женщин. Некоторые были с дочками или совсем маленькими мальчиками, не имеющими стеснения. У некоторых из женщин мы видели огромные груди, свисающие до пупка, или растительность между ногами.

У маленьких девочек нашего возраста груди величиной с маленькое яблочко и ничего пока внизу живота. Что мы чувствовали, сейчас сказать не могу, но так как мы лежали на крыше, говорило, наверно, о многом. Заканчивались наши подглядывания всегда одинаково. Кто-то из женщин замечал наши рожи, прижатые к стеклу, и тогда раздавался крик удивления, женщины садились на скамейки, крест-накрест прикрывая груди. Концерт был закончен. Мы слезали с крыши и довольные шли домой.

Что касается меня, то мой маленький член в 12–13 лет уже как-то реагировал на это. Прав старик Фрейд. Вот я и вспомнил о церковке и о бане. На улице Станиславского с левой стороны был дворик. Проходя мимо него уже взрослым юношей, я всегда как-то сжимался, и на глазах моих появлялись слезы. О, милый дворик! Мои воспоминания о тебе так меня волнуют. Дрожит сердце, чувства, теплые и горькие, возникают во мне и не дают покоя. После войны, да и в самом конце ее, в этих маленьких московских двориках волновалась и кипела жизнь. Каждый вечер на подоконнике появлялись патефоны. Звучали танго в исполнении Лещенко, Виноградова. Звучала музыка «На карнавале», «Утомленное солнце», «Рио-Рита» и другие. На лавочках перед подъездами сидели бабушки, искалеченные войной солдатики с медалькой на груди, без ноги или руки. Танцы продолжались до 2-х часов ночи. Танцевали только молодые женщины, в основном друг с другом. Мужчин не было. Большая часть погибла на войне. Танцевали молодые вдовы. Частенько они обучали нас, мальчиков лет 13–14, танцам. Девочки танцевали с девочками. Но мне повезло. Во дворе росла девочка Мила. Папу ее убили на фронте, и ее вместе с братом воспитывала мама. Я часто страшно волновался, пригласит ли Милочка меня на танец. Иногда она приглашала меня. Сам я этого сделать не решался. В моем детском сердце возникло чувство, которое я никогда не испытывал. Я очень полюбил Милочку и часами стоял в тени деревьев в сумерках, чтобы случайно через занавеску увидеть ее силуэт. Это была настоящая детская Любовь, ничего не понимающая, отчего и почему. И вот однажды вечером услышав, что во дворе Милочки будут танцы, я пришел в этот милый дворик, заросший, как и по всей Москве, молодыми топольками. Завертелась-закрутилась пластинка. Но Милочки не было. Я случайно остановился около скамеечки, где сидели бабушки, и услышал, что вчера Милочка умерла. Ее дядя взял Милочку и ее брата на дачу. Там на стене висело ружье, к несчастью, оказавшееся заряженным на кабанов. Брат Милочки взял его в руки, нацелился в голову сестры и случайно выстрелил.

Любовь в тринадцать лет

Любовь – Любовь! В тринадцать детских лет.

Она нас посещает к счастью иль несчастью.

Она как ручеек чиста и непорочна, словно божий свет,

Она нам ранит сердце глубоко и ежечасно.

Московский двор мне видится вдали,

В туманные года давно ушедший,

Мальчишка смотрит на одно из окон, там внутри

Девчонка, что недосягаема в любви пришедшей.

Как безответна детская любовь всегда,

Она мираж_ лишенный основанья,

Ведь все, что ощущает детская прекрасная душа,

Все это не ко времени и к полному непониманью.

Какою легкомысленною кажется она,

Однако в ней заложена такая мощь и сила,

Воспоминаниями сердце рвет она, хоть и седая голова,

О, если бы Господь вернул мне все, что было.

Чтобы я мог часами пред окном стоять,

Не понимая, что волнует, что желаю,

Ведь невозможно плод от дерева сорвать,

Который лишь цветком в начале мая.

Ну слезы, что не можем мы пожать плоды любви.

Хотя любовь пришла так чувственно, прекрасно,

Ну не ко времени она, хоть в крик кричи,

И проявляется, чтоб за косичку дернуть понапрасну.

Таинственностью нас волнует та любовь,

Когда стоим мы в старости перед порогом.

Она так девственна была, так волновала кровь,

И не могла быть изгнана из рая Богом.

Живет пусть вечно трепетная та любовь,