Шофёр - Никонов Андрей

Сергей равнодушно кивнул.

– И не обнял дядюшку? Нехорошо.

– Мы с тобой, дядя Николя, восемь лет не виделись и не вспоминали, значит, прекрасно можем друг без друга обойтись. Ты, я смотрю, при советской власти не бедствуешь, да и я живу нормально, чего прошлое ворошить, – Травин поморщился, прошлое долбануло его железным кулаком по затылку, в голове заныло, резко прострелило в виске.

– Это в тебе обида говорит, Серж, – Ковров сделался серьёзным. – Я тебя не бросил, просто обстоятельства так сложились, что мне нужно было исчезнуть. Да и ты должен был в Прагу приехать, только, как мне шепнули, в Харбине наделал дел и исчез без следа. Я уж думал, всё, сгинул Серёжа Травин, мой дорогой племянник, но нет, жив ты и здоров.

Травин схватился крепко за руль, каждое воспоминание било точно в цель, перед глазами пошли цветные пятна, очень хотелось остановиться, лечь и умереть, но он кое-как держался.

– С тобой всё в порядке? – Ковров обеспокоенно посмотрел на племянника.

– Последствия контузии. Как начинаю прошлое вспоминать, голова болит.

– Тогда перестанем об этом, поговорим о настоящем, но чуть позже. Остановись возле храма, покемарь чуток, а я пойду, поговорю кое с кем.

Сергей так и сделал: стоило Коврову закрыть дверь авто, он закрыл глаза и провалился в беспамятство. Спал Травин чутко и за то, что его врасплох застанут, не опасался.

Ковров обошёл храм Спаса Нерукотворного образа слева, вышел к погосту. Ровные ряды могил перемежались хаотичными нагромождениями участков, некоторые захоронения насчитывали не одну сотню лет, но Николаю нужно было только одно, конкретное. Он зашёл в часовню, где сидел конторщик, и как бы невзначай положил на стол бумажку в три рубля.

– Дело у меня, любезный, – сказал он, в то время как бумажка словно по волшебству исчезла, – родственник здесь похоронен, только найти не могу. Звать Меняйло Лука Нилович, когда в землю опустили, не знаю, но помер пятого апреля двенадцатого года. Одинокий, без семьи.

– Двенадцатого, – повторил конторщик, наморщил лоб, – третий день это седьмое. Если до того дня никого не хоронили из родных, выходит шестая линия, пятый участок. Сейчас гляну, вдруг повезёт.

Он быстро, несмотря на солидную комплекцию, поднялся, провёл пальцем по переплётам, стоящим в шкафу, прищурился и вытащил толстую тетрадь.

– Ага, вот оно. Меняйло, захоронен седьмого апреля в двенадцатом годе, недавняя могилка-то, на новых участках. Но не один он там, не один.

– Да что вы, – искренне удивился Ковров.

– Да-с, ребёночка к нему положили, вот, младенец в осьмнадцатом, тоже Меняйло, стало быть. Я же работал тогда, припоминаю, ещё приезжал его брат двоюродный хоронить, гробик-то небольшой был, его быстро и закопали, на памятнике ничего выбивать не стали, крестик рядом воткнули, и всё.

– И что, так и лежит младенец этот, без надгробия?

– Это вам, господин хороший, с Мефодием поговорить надо, церковным старостой, он всё знает.

После разговора с Мефодием Ковров вернулся в автомобиль задумчивый и сосредоточенный. По словам старосты, в могилу Меняйло действительно приложили младенца, но в двадцать первом году, в июле, захоронение кто-то осквернил, повалил надгробие, а маленький гробик вытащил наружу и разломал. Останки младенца так и не нашли, поговаривали, что это или иудеи собирали кости для чёрной мессы, или диаволопоклонники для нарядов своих богомерзких. Как бы то ни было, могилу привели в порядок, её аккуратно закопали, памятник поставили на место, а крестик маленького Меняйло убрали – от греха подальше.

– Поехали-ка, братец, скатаемся ещё по одному адресу, – сказал он. – Остаповское шоссе знаешь где?

Сергей только кивнул, заводя двигатель. До нового места добирались почти полтора часа, Ковров болтал по пустякам, рассказывал о своих похождениях в СССР, большей частью анекдотических, под это дело пытался у Травина выспросить подробности о его жизни, но Сергей особо не распространялся. Рассказал о госпитале, о том, что его комиссовали с военной службы и теперь он шоферит, но это Коврову и так было понятно. С какого перепуга молодой человек, а тогда совсем юноша, на сторону красных переметнулся, он уточнять не стал.

На Борисовском кладбище история повторилась. К Владимиру Суворову, захороненному в 1899 году, человеку без жены и детей, неожиданно в восемнадцатом подложили младенца с той же фамилией. А потом, через три года, могилу вот так же вскрыли, и останки утащили. Будь на месте Коврова кто-нибудь другой, уже проникся бы мыслью о секте, ворующей детские косточки, но Николай смекнул, что золото, если оно в этих могилах и лежало, давно уже кем-то вытащено. Не исключено, что именно тем человеком, который нарисовал карту и оставил на письме жирные отпечатки пальцев.

– Пустое, – сказал он Травину, вернувшись от кладбищенского сторожа, – но хоть повидался с тобой. Поехали обратно, оставишь машину в гараже, а то денежки капают, а потом я тебя ужином угощу. И отказа не приму, разговор к тебе есть. Да и вместе посидеть не мешает, вдруг больше не свидимся.

Глава 9

Немецкое кладбище на востоке Москвы, в Лефортово, после революции переименовали в Введенское, а в кладбищенский лютеранский собор заселились служащие коммунхоза. Многие хозяева захоронений сбежали за границу, приходилось присматривать за могилами – то в каком склепе беспризорники обоснуются, а то комсомольцы ограды порушат и крест отобьют или надпись неприличную изобразят.

Ночь со среды на четверг выдалась прохладной, чувствовалось приближение Ильи Пророка, сторож, закутавшись в тулуп, улёгся на лавку и проспал так до самого восхода, а когда вышел наружу, вокруг всё было влажным от росы. Он прошёлся по Главной аллее, свернул на Еловую и, уже подходя обратно к церкви, свернул к усыпальнице баронов Кнопп, что на четвёртом участке. Там, на ступенях, стояла статуя Христа, на бронзовых пальцах изваяния висели капельки воды, сторож собрал их аккуратно в ладонь, перекрестился, протёр лицо, пытаясь прогнать сонливость. Уткнулся взглядом в участок под номером тридцать два. Земля там была разрыта, фигура ангела, стоявшая в изголовье, покосилась, надгробные плиты валялись в беспорядке, в кучу земли была воткнута лопата, наверху, на этой куче, лежал вскрытый гроб, а в нём – высохший покойник. Сторож вздохнул, ещё раз перекрестился, не торопясь вернулся в контору, раскрыл книгу со списком захоронений. В разорённой могиле были похоронены четверо: надворный советник Иосиф Пилявский, его жена Янина и их сыновья Станислав и Лев. Последнее захоронение было совсем свежим, давностью всего несколько дней, но богохульники отчего-то новый гроб тревожить не стали, залезли в старый.

Соседнюю могилу, где был похоронен Модест Петрович Лялин, статский советник и попечитель Общества энтомологов, тоже разрыли, раскидали рыхлую землю. Но с ней, с могилкой этой, и так невесть что творилось, то ребёночка туда засунули в восемнадцатом, когда, почитай, покойников просто выбрасывали на улицу, а то в двадцать первом раскопали и останки бедного паренька похитили, никак сатанисты баловались. И вот снова могилы разоряют. В голодные годы – понятно, одёжу искали в свежих гробах, что ещё не истлела, и обувку, а сейчас-то в любую лавку зайди, всё как при царе-батюшке, а то и лучше.

Сторож вздохнул и пошёл обратно, в часовню. Заведующий кладбищем приходил на работу к девяти утра, а рабочие – ещё позже, старик справедливо рассудил, что до этого времени покойник сам себя не закопает обратно, а красть там, кроме полусгнившего гроба, нечего, завернулся снова в тулуп, лёг и через несколько минут захрапел.

Дом Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке был самым высоким жилым зданием в Москве, и столичные жители прозвали его «тучерезом». После революции дом получил ещё одно название – Четвёртое общежитие Моссовета; его заселили деятели партии большевиков, одно время управдомом здесь был председатель Совнаркома Лев Каменев. В подвале партийного дома работало кабаре «Кривой Джимми», а выше девятого этажа располагалась оборудованная плоская крыша, на которой помещались кинотеатр, висячий сад и кафе-столовая. Подъем на крышу на лифте стоил двугривенный с человека, Ковров сунул лифтёру за двоих серебряный полтинник и сдачу брать не стал. Он выбрал столик возле барьера из железных прутьев, сделал заказ подскочившему официанту. С места, куда они с Травиным уселись, была видна, казалось, вся Москва, от застроенного центра до одноэтажных окраин. То там, то здесь загорались огни фонарей – фонарщики заранее, не дожидаясь наступления темноты, зажигали газовые и керосиновые светильники.