Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин

Разгоравшийся «Русский бунт» был подавлен карательными мерами армией и казаками. Пример подавления приводил С. Витте: «Князь И. Оболенский, харьковский губернатор, лихо выдрал крестьян вверенной его попечению губернии. Тогда был лозунг: “Нужно драть, и все успокоится”, как впоследствии явился лозунг: “Нужно расстреливать, и все успокоится”. Одно из главных обвинений, до сих пор мне предъявляемых, это то, что я, будучи председателем совета, после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься. “Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты”»{413}.

Но силовое подавление революции не решало проблемы продолжающегося разорения села, для предотвращения новой революции необходимы были реформы. О их необходимости и формах говорили уже давно. Например, Министр императорского двора И. Воронцов-Дашков писал еще Александру III: «Вот до чего дошла большая житница Европы. Оскудела она, бедная… Можно ли безнаказанно в течение столетия вкривь и вкось вспахивать землю, выжимая из нее все соки и ничего ей не возвращая; а это делается на всей надельной русской земле… Это будет продолжаться, пока не введется подворный земельный надел… не подлежащий отчуждению. Земля увидит, наконец, хозяина, благосостояние которого связано с ее обогащением…»{414} А. Энгельгардт в 1881 г. отмечал: «Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству. Заводите, какие угодно сельскохозяйственные школы, выписывайте какой угодно иностранный скот, какие угодно машины, ничто не поможет, потому что нет фундамента. По крайней мере, я, как хозяин, не вижу никакой возможности поднять наше хозяйство, пока земли не перейдут в руки земледельцев»{415}. В том же году Ф. Достоевский напишет, что развитие и успокоение крестьянства начнется только тогда, когда решится вопрос о «единичном, частном землевладении»{416}.

Земельная реформа, по мнению министра земледелия А. Кривошеина, отставала почти на полстолетия: «Трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу после освобождения. Русская революция потому и приняла анархический характер, что крестьяне жили земельным укладом царя Берендея. Если Западная Европа, треща и разваливаясь, еще обошлась без большевизма (и обойдется), то потому, что земельный быт французского, немецкого, английского, итальянского фермера давно устроен»{417}. Реформы П. Столыпина были направлены на решение именно этой проблемы.

Свое видение решения крестьянского вопроса П. Столыпин изложил в докладе Николаю II в 1904 г.: «В настоящее время более сильный крестьянин превращается обыкновенно в кулака, эксплуататора своих однообщинников, по образному выражению — мироеда. Вот единственный почти выход крестьянину из бедности и темноты, видная, по сельским воззрениям, мужицкая карьера». И предлагал: «Если бы дать другой выход энергии, инициативе лучших сил деревни <…>, то наряду с общиной, где она жизненна, появился бы самостоятельный, зажиточный поселянин, устойчивый представитель земли»{418}.

Однако никакие доводы не действовали. Крестьянская реформа будет вызвана к жизни только революцией 1905 г., когда напуганное правительство будет вынуждено пойти на целый ряд мер направленных на оздоровление ситуации в деревне. Эти меры касались, прежде всего, отмены выкупных платежей, списания части недоимок, оказания государственной поддержки крестьянству. Но главной была непосредственно сама земельная реформа, оценивая необходимость которой П. Столыпин заявлял: «Настолько нужен для переустройства нашего царства, переустройства его на крепких монархических устоях, крепкий личный собственник, насколько он является преградой для развития революционного движения, видно из трудов последнего съезда социалистов-революционеров, бывшего в Лондоне в сентябре настоящего (1908) года: «Правительство, подавив попытку открытого восстания и захвата земель в деревне, поставило себе целью распылить крестьянство усиленным насаждением личной частной собственности или хуторским хозяйством. Всякий успех правительства в этом направлении наносит серьезный ущерб делу революции…»{419}

Однако далеко не все оценивали столыпинскую реформу так однозначно, например, по мнению М. Вебера (1905 г.), «Появление множества новых земельных собственников-крестьян само по себе не решит аграрную проблему. Более того, если это будет единственная мера, то это лишь замелит”технический прогресс”»{420}. В свою очередь видный экономист того времени А. Чупров утверждал, что экономическая революция, начатая Столыпиным в 1906 г., через 10 лет неизбежно приведет к революции социальной; и что «мысль о распространении отрубной (хуторской) собственности на пространстве обширной страны представляет собой чистейшую утопию, включение которой в практическую программу неотложных реформ может быть объяснено только малым знанием дела»{421}.

Главная проблема реформ заключалась в малоземелье и недостатке капитала. По этой причине, став хуторянами, большинство столыпинских фермеров просто не могло организовать эффективного рыночного хозяйства. Средняя площадь укрепленной, в рамках реформы, на одно хозяйство в личную собственность земли по Европейской России к концу 1913 г. составила всего 7 десятин{422}. Притом, что для более-менее сносного существования хозяйству, расположенному, например, в центрально-черноземном районе, требовалось не менее 10 десятин{423}. Оптимальным же, по мнению В. Постникова, с точки зрения использования техники, являлся крестьянский двор средним размером 60 десятин, по примеру хозяйств немецких колонистов{424}.

О наличии капитала свидетельствует пример 60,9% тамбовских хуторов и отрубов, где по данным на 1912 г. имелось всего по одной лошади, а 3% были вовсе безлошадными… Именно по этим причинам «крестьяне, отделившие от общины, — констатирует В. Безгин, — не стали классом “крепких собственников” и не могли обеспечить устойчивый прогресс сельского хозяйства»{425}. Эту данность признавал и сам В. Гурко — один из вдохновителей аграрной реформы: «Для меня было очевидно, что сразу перейти от общинного владения к хуторскому крестьяне не были в состоянии за отсутствием ряда других необходимых условий…»{426}.

Реальным результатом столыпинских реформ стало перераспределение земли в пользу «сильных» и как следствие резкая социальная поляризация крестьянства, а так же высвобождение из общин более 15 миллионов «лишних рук», не могущих найти себе применения. С. Витте в этой связи, критикуя программу П. Столыпина, буквально пророчествовал: «Не подлежит… сомнению, что на почве землевладения, так тесно связанного с жизнью всего нашего крестьянства, т.е., в сущности, России, ибо Россия есть страна преимущественно крестьянская, и будут разыгрываться дальнейшие революционные пертурбации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят дать в последние столыпинские годы…»{427}.

Эти пророчества начнут сбываться со свершением либерально-буржуазной революции февраля 1917 г. Уже в мае 1917 г. обреченный фатализм слышался в словах Верховного главнокомандующего русской армии генерала М. Алексеева: «Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками…»{428}

По данным советских источников, в первый же месяц после либерально-буржуазной революции число крестьянских выступлений составило 20% по сравнению со всем 1916 г. За апрель их число выросло в 7,5 раз. Военные отказались участвовать в усмирении, а милиция даже способствовала выступлениям крестьян. К концу апреля крестьянские волнения охватили 42 из 49 губерний европейской части России{429}. «Подобный вывод делает и большая часть эмигрантской исторической литературы», — отмечает С. Мельгунов. Он приводит «свидетельство одного из тех, кому пришлось играть роль “миротворца” в деревне в то время, — эсера Климушкина». Канун большевицкого переворота, по характеристике последнего, был периодом «погромного хаоса»{430}. Другой известный эмигрант В. Шульгин вспоминал о народной стихии, высвобожденной февральской революцией, как о «взбунтовавшемся море…»{431}

О том же разрастании хаоса говорили и документы Временного правительства. Так, управляющий Министерством внутренних дел И. Церетели в одном из циркуляров констатировал: «Захваты, запашки чужих полей, снятие рабочих и предъявление непосильных для сельских хозяев экономических требований; племенной скот уничтожается, инвентарь расхищается; культурные хозяйства погибают… Одновременно частные хозяйства оставляют поля незасеянными, а посевы и сенокосы неубранными». Министр приходил к выводу, что создавшиеся условия «грозят неисчислимыми бедствиями армии, стране и существованию самого государства»{432}.