Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Уже давно, с тех пор, как в младших классах гимназии ему приходилось прислуживать у алтаря гимназической церкви, он не целовал руки духовным особам, даже самого высокого сана. К тому же Шептицкий для Грушевского был не столько митрополит, сколько граф, а Грушевский для Шептицкого — отнюдь не духовное чадо, а деятель науки и к тому же, как должно было быть известно графу Андрею, почти атеист. И уже четверть века их разделяла глубокая трещина непримиримого раздора, и именно в области религиозной: Грушевский видел историческое развитие украинской нации на пути православия, а Шептицкий — на пути католицизма.

Мысли эти пронеслись в голове Грушевского молниеносно, но движение руки митрополита было столь стремительно, что профессор, видит бог, сам того не желая, чмокнул.

Все слова, заготовленные для приветствия такого, которое совместило бы почтительность с чувством собственного достоинства, мгновенно вылетели из разгоряченной гневом головы профессора.

Впрочем, митрополит сам произнес первое слово приветствия.

— Благословен Бог! — промолвил он, кротко подняв очи горе, и это были слова благословения пастве, приветствовавшей его, представителя бога на земле, безгрешного владыку.

Затем, словно показывая себя в совершенно иной ипостаси, митрополит сказал просто, как говорят все галицийские украинцы греко–католической веры, переступая порог чужого дома:

— Слава Йсу!

— Навеки слава! — в экстазе откликнулась с порога Галчко.

— Навеки слава! — буркнул и Грушевский: после целовального обряда этот обмен религиозными приветствиями был уже пустяком.

Гость бросал слова на ходу, не замедляя стремительного движения. Хозяину приходилось семенить сзади, вдогонку.

И Шептицкий сел в кресло перед столом.

Тут митрополит отбросил капюшон с головы на спину и быстрым жестом пригладил бороду. Униатские священники по католическому обычаю бороду, как правило, не отпускают, но глава униатской церкви, пребывая в русской ссылке бороду отрастил, очевидно, как символ единения католических канонов с православным обрядом.

Митрополит вошел не один. Его сопровождали две особы женского пола.

Одна из них была старая мегера: седые пряди выбивались из–под платка; острый нос нависал над губой, как у сказочной бабы–яги. Ее глазки — крохотные, кругленькие, точно пуговички, — ни на мгновение не отдыхали в орбитах, они все бегали, все рыскали, присматриваясь к окружающему с неусыпною подозрительностью, а к молодой напарнице — с неугасимой ненавистью. Напарнице было лет двадцать; колечки ее белокурых волос не вязались с мрачною чернотой по–монашески повязанного платка, а доброжелательный взгляд светился приветом и лаской.

Одежда на обеих были одинаковая — платья–балахоны из грубого серого сукна, однако сшитые несомненно у лучшего портного. Эти элегантно–грубые халаты были подпоясаны обыкновенными веревками из конопли, однако с крохотными серебряными крестиками–брелоками на концах.

Трудно было с первого взгляда определить, приняли ли уже эти святоши монашеский постриг, и столь же неясной была их роль при митрополите. То ли секретарши для общения с грешным миром, то ли служки–послушницы, состоящие при святом отце для всевозможных обрядовых нужд или опекания его бренной плоти.

Это были: старшая — княгиня Гагарина и младшая — княжна Долгорукова, петербургские дамы высшего аристократического света. Боголюбивый пастырь божеским наущением сумел обратить их из неверного православия в праведную католическую религию. Воспламенившись страстным желанием служить богу и его наместнику на земле, а также не желая допустить к особе святого отца грубые руки простых монашек, эти высокопоставленные дамы принесли себя на алтарь служения высокому владыке. Они покинули свет, бросили семьи и устремились за митрополитом — его покорными слугами и верными телохранительницами. Мелкими монашескими шажками они проследовали за митрополитом и застыли по сторонам его кресла в позах наивысшего смирения. Княгиня Гагарина метала окрест зловещие, злобные взгляды; княжна Долгорукова потупилась, прикрыв прекрасные тихие очи густыми ресницами.

Грушевский и Шептицкий сидели друг против друга, разделенные огромным столом.

Всю жизнь не знали они — друзья они или враги. У них было общее дело, но трудились они в различных сферах. Один — среди украинской интеллигенции. Другой — в горних высотах, меж князей церкви и меж князей мира сего, в ватиканской цитадели наместников божьих, римских пап, и в династических дворцах Габсбургов и Гогенцоллернов — монархов двух могущественнейших империй Европы. Профессор и митрополит, долгие годы возделывая общую ниву, почти не встречались друг с другом: антагонизм между православием и католицизмом вырыл пропасть и между ними. Однако единая цель связала их теснейшими узами нераздельно, и были они словно бы две стороны одной монеты — орел и решка, ненавидя при этом один другого лютой, жестокой ненавистью. Ибо, кроме непримиримого расхождения взглядов в вопросах религии, каждый из них, в силу своего характера, не мог терпеть рядом с собою во главе дела кого–либо другого, хотя бы это был даже ближайший единомышленник. И каждый ревниво оттирал другого и тяжко ему завидовал — его дарованиям, его авторитету, его связям, его славе и даже пятнам на этой славе, завидовал и ревновал денно и нощно. Но обойтись один без другого они не могли: они были словно две обочины одной дороги.

— Мое почтение, пан профессор, — первым заговорил Шептицкий, снова на иной манер, тоном светской беседы, приветствуя хозяина. — Цулецт![8] Наконец–то нам привелось встретиться! Но, Езус–Мария, при каких обстоятельствах!

Восклицание «Езус–Мария» заставило обеих телохранительниц сомкнуть ладони и набожно склонить подбородки к кончикам пальцев: хотя святые имена сошли с уст святого отца, но помянуты они были всуе, и потому следовало вознести богу молитву о прощении — да не зачтется это святому отцу во грех.

— Пуртан[9], — со светской непринужденностью переходя затем на украинский, продолжал Шептицкий, — обстоятельства, при которых мы сносились с вами последний раз, также были не из приятных для пана профессора…

Княгиня Гагарина, навострившая уши с первого же слова митрополита, встревожено сверкнула глазками. Но тревога в ее взгляде сменилась удивлением, а удивление — нескрываемым возмущением. Княгиня была шокирована: что она слышит? Святой Отец, этот аристократ духа, разговаривает на мужицком, хлопском, малороссийском языке! В петербургских салонах святой отец граф Шептицкий вел разговоры с русскими сановниками по–французски, демонстрируя прононс парижского гамена, или же по–немецки, владея этим языком не хуже самого Гёте. И вдруг — хамский, хохлацкий волапюк!..

Слова Шептицкого покоробили и Грушевского: в них был намек на обстоятельства не слишком приятные; и то, что митрополит позволил себе напомнить о них в самом начале разговора, свидетельствовало, что он собирается как–то воспользоваться ими в своих целях.

А обстоятельства, на которые намекал Шептицкий, были следующие.

Профессор Грушевский был главной фигурой в предвоенной украинской культурной жизни по обоим берегам Збруча. В Киеве хлопотал над изданием книг об украинской старине, силясь одолеть рогатки царской цензуры. Во Львове он редактировал журнал «Литературно–научный вестник», читал лекции в университете и возглавлял научное общество имени Шевченко, единственное в ту пору украинское научное учреждение. Затем он и в Киеве организовал Украинское научное общество, собрав в нем выдающиеся научные силы Приднепровья. И, словно в возмещение понесенных им затрат, рассчитывал на признание своего неопровержимого авторитета во всех общественно–политических украинских делах… Но галицийских клерикалов раздражало, что главенство в национальных делах присвоил себе не кто–либо из них, а «надднепровец», «восточник» Именно по этим мотивам львовская газета «Дело» подняла кампанию против переизбрания Грушевского на новый срок в качестве председателя научного общества. При этом Грушевский в газете был назван «деспотом, диктатором и тираном»

Газета «Дело», как, впрочем, и большинство других украинских организаций, субсидировал митрополит Шептицкий. Ватикан, который руководил всеми действиями митрополита, также был заинтересован в том, чтобы во главе национального движения стоял непременно католик. Используя кровное родство галицийских украинцев–униатов с православными украинцами по ту сторону Збруча и поощряя их мечты о создании украинской «соборной державы», Ватикан намеревался осуществить папскую программу подчинения католическому влиянию всей Украины, а вслед за нею и других славянских народов на востоке. Конечно, сам Шептицкий был далек от мирской суеты в своей резиденции на Святоюрской горе и в дискриминационной кампании против Грушевского ничем себя не проявлял.