Катюша - Марина Воронина

— Ладно, Глеб Степаныч, — вздохнул Валерий, — иду.

— Скорей давай, — обрадованно загорланил прапорщик, — душа горит!

— Дай, я хоть штаны надену, не в трусах же мне к тебе спускаться...

— А хоть и без трусов, меня твои прелести не интересуют, я больше по бабам, — сказал прапорщик и со вкусом заржал в трубку.

Умывшись и одевшись, Валерий рассовал по карманам трубку радиотелефона и две пачки сигарет — прапорщик Мороз по неизвестным науке причинам вечно страдал хроническим отсутствием курева, — и, тщательно заперев дверь, спустился этажом ниже.

Прапорщик уже поджидал его за распахнутой настежь дверью своей квартиры. Одет он был в сильно вытянутые на коленях, застиранные и покрытые пятнами самого разного происхождения спортивные штаны из числа тех, что выпускала отечественная легкая промышленность в начале семидесятых годов, домашние тапочки в возрасте, продранную на волосатом брюхе голубую байковую рубаху и затрапезную меховую безрукавку. Вид он имел, по обыкновению, обманчиво потасканный, хотя здоровьем обладал воистину железным и мог, как не без оснований полагал Валерий, убить человека одним ударом волосатого кулака.

— Явился, стрикулист! — приветствовал он Валерия и отступил от двери, пропуская того в квартиру.

Двухкомнатное обиталище прапорщика Мороза было тесно заставлено дорогой импортной мебелью, приобретенной, судя по всему, во времена всеобщего повального увлечения коврами, стенками и мягкими уголками, имевшего место на фоне всеобщего же и не менее повального дефицита. За стеклянными дверцами шкафов пылились ни разу не бывшие в употреблении сервизы и наборы хрусталя, с боем добытые некогда супругой прапорщика Мороза, не вынесшей загульного нрава защитника Отечества и несколько лет назад сменившей фамилию, а заодно и мужа, и место постоянной прописки. Почему она не увезла с собой все эти фарфоры и хрустали, для Валерия было тайной за семью печатями. Он предполагал, впрочем, что причина была проста: видимо, по новому месту жительства экс-прапорщицы всего этого и так было навалом. Вряд ли бравый прапорщик стал бы возражать, пожелай его отрезанная половина забрать даже мебель: судя по слою пыли на всех плоскостях и обилию загромождавших все свободное от мебели пространство квартиры посторонних предметов, прапорщику Морозу было на все это глубоко начхать. Количество же и ассортимент этих самых посторонних предметов наводили на мысль о том, что прапорщик Глеб Степанович Мороз страдает клептоманией, причем в тяжелейшей форме. Здесь были неизвестно чем набитые и вряд ли когда-либо развязываемые вещмешки армейского образца, армейские же двадцатилитровые плоские алюминиевые термосы, выкрашенные в хаки и оснащенные системой брезентовых ремней для ношения их за плечами; прислоненные к термосам, кособоко стояли бумажные мешки с цементом и известью, валялись трубки рубероида и пожелтевшие рулоны обоев; стояли здесь также два ящика электрических лампочек мощностью в шестьдесят ватт, каковыми прапорщик охотно делился с Валерием в случае возникновения у того подобной нужды; и чего еще только не было в этой пещере Али-бабы!..

Валерий давно уже не спотыкался о лежавшие и стоявшие на полу предметы, за несколько лет знакомства с прапорщиком Морозом проложив, детально изучив и накрепко запомнив безопасный маршрут через его прихожую, так что, даже покидая гостеприимного Глеба Степаныча на автопилоте, ни разу не получил сколько-нибудь серьезных увечий. Следуя за шаркающим тапочками хозяином, он сразу за дверью резко принял вправо, высоко поднимая ноги, перешагнул через большой и, насколько он мог припомнить, очень твердый разукомплектованный электродвигатель, резко убрал голову влево, чтобы не надеться правым глазом на острый отросток роскошных оленьих рогов, прибитых почему-то на уровне лица, боком протиснулся между стеной и громоздким сварочным аппаратом и, благополучно разминувшись с самопроизвольно открывающейся дверью туалета, оказался в крохотной кухоньке прапорщика Мороза, являвшейся точной копией его собственной кухни.

Здесь царили армейская чистота, порядок и даже некоторый аскетизм, казавшиеся, по контрасту с встречавшим посетителя с самого порога бардаком, чуть ли не стерильными. Посреди чистого стола стоял трехлитровик со спиртом, кастрюля с водой и банка тушенки, обильно покрытая смазкой, с прилипшими клочками промасленной бумаги, грубо вспоротая по кругу армейским штык-ножом. Валерий хмыкнул: все-таки друг Степаныч был не единственным его

знакомым, служившим в армии, но он был больше, чем военнослужащий, больше, чем прапорщик. Он был символом, пародией, карикатурой, дружеским шаржем, эпиграммой. Он был прапорщиком из анекдота.

— Опять НЗ, — недовольно скривился Валерий, кивая на банку — меню у Степаныча никогда не менялось. Валерий с содроганием вспомнил страшный месяц, когда у Степаныча возник какой-то непонятный перебой с тушенкой, и они восемь раз на протяжении этого месяца заедали спирт сгущенным молоком. Закуски, купленной в магазине или приобретенной каким-либо иным законным путем, прапорщик Мороз почему-то не признавал.

— Слушай, Степаныч, — сказал Валерий, усаживаясь за стол и вертя в пальцах алюминиевую вилку с закрученным в штопор черенком, — все хочу тебя спросить и никак не соберусь: то забуду, то вдруг неудобно как-то покажется... Ты ж не обидишься?

— А ты проверь, — предложил Степаныч, хитровато усмехаясь в усы.

— Скажи мне, Степаныч, ну на хрена тебе все это барахло? — спросил Валерий, кивая в сторону прихожей и всей остальной квартиры. — Ведь ты ж его даже не продаешь. Это что, спорт? Или ты и вправду немного того?

— Ну и зря ты стеснялся, — охотно откликнулся Степаныч. — У меня, брат Валера, философия простая. Я через это государство всю жизнь света белого не видел. Я мужик или нет? Должен я этой курве хоть как-то отомстить? Революции там делать — это не по моей части. И решил я однажды: буду делать, что смогу. Зато когда помру, ты в моей квартире музей откроешь. Или хотя бы табличку прибьешь: здесь, мол, проживал прапорщик Мороз, всю свою сознательную жизнь посвятивший систематической борьбе с коммунистами и лжедемократами путем подрыва ихней материальной базы. И не ржи, как мерин в ночном. Дурень ты еще, между прочим, по малолетству твоему. Я пистолет тебе принес, помнишь? Принес и денег не взял. Чего тише? Да в гробу я их всех видал, проституток, жополизов. Ты мне скажи: хороший пистолет? Ты доволен?

— Доволен, — сказал Валерий, снова припомнив минувший вечер и непроизвольно передернув плечами.

Степаныч, похоже, заметил это движение, но от комментариев воздержался и продолжал:

— Хорошо, что доволен. А знаешь ты, откуда он?

Валерий помотал головой:

— Не мое это дело, Степаныч. Кто же про такие вещи спрашивает?

— О! Молодец! Никто не спрашивает, а если спрашивает, очень даже свободно получает в рыло. Но тебе скажу, потому как пьешь ты, как настоящий человек. Кстати, а почему мы не пьем?

— Так ты ж не наливаешь.

— А ты что, в ресторан пришел или в кафе “Красная Шапочка”? Ладно, давай налью. Ты разбавлять будешь? Правильно, чего его разбавлять... Так вот, — продолжал он, когда они выпили и по разу слазили в банку за тушенкой, — один генерал... Ты его знаешь, его часто по телевизору показывают, он еще все обещает в стране порядок навести... Ага. Так вот этот самый, блин, генерал до сих пор уверен, что пистолетик этот он по пьяному делу в речке утопил.

Валерий поперхнулся тушенкой. Прапорщик Мороз гулко хлопнул его по спине чугунной ладонью.

— Так-то, Валерик, друг дорогой, рожа твоя протокольная. Экая прическа у тебя неуставная... Либеральничать стали менты, лет двадцать назад они бы тебя первым делом наголо обрили, а уж потом бы разбираться стали, прав ты или виноват. Ты чего такой бледный сегодня? Голова болит?

— Знаешь, Степаныч, — неожиданно для себя самого сказал вдруг Валерий, — из этого твоего пистолетика вчера человека замочили.

Степаныч с какой-то неловкостью откашлялся и поспешно налил по второй.

— А замочили-то хоть за дело? — спросил он, держа трехлитровик на весу. Валерий утвердительно кивнул. — Ну, так упокой, господи, его душу, ты-то чего бледнеешь? Ты ж вчера весь вечер дома был, кроватью опять скрипел со шмарой какой-то крашеной, уж я стучал тебе, стучал... Ты подумай, сколько народу каждый день Богу душу отдает ни за что ни про что! Под машинами гибнут, током их бьет... Или возьми, к примеру, этих... Взяли, понимаешь, моду баб насиловать, а потом убивать. Ну, невтерпеж тебе, завалил ты первую встречную-поперечную, так застегнись и иди себе, зачем же человека-то жизни лишать?

Вот же суки, руками бы давил, гадов. А тут... Как дело-то было, скажешь?

— Да просто все было: или я его, или он меня... Спасибо тебе, Степаньгч, хороший ты мужик. Давай за тебя выпьем.