Звездочеты - Анатолий Марченко

Легостаев взял в руки кисть, долго разглядывал ее в полутьме, как бесценную, лишь волею счастливого случая найденную реликвию, и со страхом подумал, что отныне даже эта любимая им кисть, с которой он не разлучался, создавая свои лучшие полотна, не будет доставлять ему такое же ощущение счастья, какое доставляла прежде.

Все будет отныне иным — и солнце, и звезды, и даже воздух, которым он дышал. А как мечтал он об этой сегодняшней встрече, как хотелось рассказать Ирине о своей жизни вдали от нее, о том, что и там, в жарком небе Испании, она всегда была вместе с ним!

Итак, все рухнуло. Да, Семен вырос, заканчивает десятый класс и скоро пойдет своей дорогой, поводыри ему не нужны. И все же — разве уход Ирины, его матери, пройдет бесследно? Трагедия разрушенных семей прежде всего в том, что страдают дети — они теряют веру во все светлое, честное и прекрасное, самую ценную веру человека. Легостаев помнил, как его отец развелся с матерью, ушел из семьи, и после этого что-то очень тонкое и очень существенное порвалось в его отношении к отцу, порвалось, можно сказать, навсегда. Осталась какая-то неизлечимая, неутихающая боль. И разве такое же чувство не останется у Семена? Конечно, в том, что произошло, он, Легостаев, не виноват, но откуда ему знать, какие мысли сумела внушить Семену Ирина, ведь ей конечно же нужны были доводы для того, чтобы оправдаться и перед собой и перед сыном. Впрочем, лучше ли детям, если семья сохраняется лишь ради них, хотя они знают, и чувствуют, и догадываются, что родителей связывает лишь одна житейская необходимость, существование, начисто лишенное любви? И когда же дети страдают сильнее — когда семья распадается из-за того, что угасла любовь, или когда сохраняется искусственно, только потому, что никто из родителей не в силах сделать решающий шаг к развязке? Несомненно, степень страдания зависит и от самих детей, и от их возраста, и от восприимчивости, и от того, насколько близки и дороги им родители, и от способности детей понять и осмыслить происшедшее. Как правило, детям не дано этого понять, по крайней мере до той поры, пока они не переживут нечто подобное сами, пока сами не пройдут через это.

Легостаев задавал себе все новые и новые вопросы, не находя точного и правильного ответа и все больше удивляясь тому, как в этот момент, когда он знает, что у него уже нет Ирины, — как может он думать о чем-то другом, что лишь косвенно связано с ее бегством из дому? Как может сидеть, ощущая свое бессилие, вместо того чтобы отправиться вслед за ней, найти ее хотя бы на краю света и вернуть к себе.

Но он продолжал сидеть, все такой же оцепеневший, скованный безволием. Казалось, вся энергия и вся воля остались там, под Гвадалахарой. Нет, не нужно было ему возвращаться из Испании, несмотря на приказ. Если бы он знал о том, что произошло в его жизни, он убедил бы своих начальников, дошел бы до самых высоких инстанций, но ни за что не вернулся бы в Москву.

Легостаев не заметил, как солнце скрылось за крышами домов. В комнате стало темно, и тут до него донеслись едва слышные звуки «Лунной сонаты». Кто-то играл за стеной, наверное та самая Леночка, которая охотно берет ключи у Семена и ждет, когда он вернется за ними.

Легостаев прислушался. Здравствуй, Бетховен! Эту сонату они любили слушать вместе с Ириной, в такие минуты он особенно явственно ощущал духовное родство с ней. И разве мог подумать, что она даже в эти святые минуты была неискренна с ним? «Спасибо тебе, Бетховен! — растроганно подумал Легостаев. — Спасибо за то, что ты можешь позвать в бой, подарить счастье и проводить на смерть».

Он вдруг горько усмехнулся и сказал вслух, жестко и почти спокойно:

— К чертям красивые слова! Все это — холодный снег…

Неожиданно он вспомнил о письмах. Они хранились в чемодане — полный чемодан писем, — вся его переписка с Ириной в первые годы их любви, когда Легостаев еще не развелся со своей первой женой. То была переписка, схожая с безумием, они и трех дней не могли прожить спокойно, если не получали письма.

Легостаев включил свет — он лихорадочно щелкал выключателями во всех комнатах и бросился к антресоли. Чемодан стоял на прежнем месте. И двойственное, противоречивое чувство захлестнуло Легостаева — радость оттого, что Ирина оставила ему письма, и горькая обида из-за того, что именно оставила: значит, они были ей не нужны.

Легостаев схватил тяжелый чемодан и принес его в свой кабинет. Открыл крышку. Письма лежали все в том же порядке, — видимо, за время его отсутствия к ним никто не притрагивался. Включив настольную лампу, он вынимал одно письмо за другим, просматривал и оставлял на столе. Читать их он не мог — было такое состояние, будто каждое письмо стреляло в него.

Шли часы. Около полуночи зазвонил телефон. Легостаев схватил трубку так поспешно, что едва не опрокинул аппарат.

— Отец?! — услышал он удивленный и радостный голос Семена. — Ты приехал? — И, не ожидая ответа, торопливо добавил, словно хотел успокоить: — Я примчусь… сейчас!

— Приезжай, — дрогнувшим голосом сказал Легостаев. — Скорее!

Положив трубку, Легостаев опомнился: «Он назвал меня отцом. А прежде ты был для него папой, папкой. Впрочем, что из того? Сын вырос и, вероятно, стесняется называть тебя так, как называл в детстве. А почему это он позвонил, зная, что в квартире никого нет? Неужели верит, что мать все же вернется?»

Легостаев хотел было до прихода сына уложить письма в чемодан, но не успел, да так и встретил его у своего стола, заваленного конвертами.

Они обнялись, и Легостаев почувствовал, как сын прижался к его груди, но тут же, будто стесняясь чего-то, отпрянул и отвел глаза.

— Вот видишь, — сказал Легостаев, оправдываясь, — приехал и не знаю, куда себя деть. Письма вот смотрю…

Он умолк, словно споткнулся на слове, чувствуя, как горло намертво перехватила горячая сухая петля.

Семен посмотрел на письма, перевел взгляд на отца и смущенно сказал:

— А мы так ждали тебя… — Он заговорил, не останавливаясь, как бы не желая сделать паузу, в которую отец мог бы возразить ему или опровергнуть его слова. — Вот я так думал, что и вовсе с тобой не увижусь…

— Думали, что я погиб? — Легостаеву все-таки удалось вставить этот вопрос в поток горячих слов сына.

— Как ты можешь такое говорить? — обиделся Семен. — Я всегда верил, что ты вернешься. Дело совсем в другом. Понимаешь, я подал рапорт в военное училище. Хотел в летчики, как и ты, да опоздал, а время не терпит.

— И куда же теперь? — спросил Легостаев.

Он торопил сына, надеясь, что закончив рассказ о своих, хотя и важных, интересных для них обоих, делах, Семен хоть что-то сообщит ему о причинах ухода Ирины. Возможно, он знает, к кому она ушла и где живет сейчас.