Привычное дело - В Белов

Иван Африканович отмахнулся и взялся за лопату, а Митька отнял у него эту лопату и опять:

- Ты меня послушай. Сена у тебя пшик, с одной загороды, так? Так! Рыба да охота тоже не доход, так? Так!

А в Заполярье ты полтораста рублей левой ногой заработаешь. Ну, а с документами на меня положись. В тех местах законы не писаны. Теперь за деньги все можно сделать. Вон живых баб на ночь покупают, купим и паспорт.

- Иди ты... покупщик! - огрызнулся Иван Африканович. - Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?

Иван Африканович даже сам удивился, откуда взялась какая-то злость в душе. Никогда он с Митькой не ругался.

А Митька не обращал внимания на эту злость и все говорил, и получалось так, что прав он, а не Иван Африканович, и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.

- Непокупного он захотел!-Митька вдавил окурок в чистую влажную землю. - Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть за косьбу заплатили? Гы!

Смех на палочке. У тебя и сейчас одни ребятишки непокупные, хрен моржовый.

- Оно верно. Все покупное стало. Дошло... Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.

- Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.

- Гну. А на чужой стороне меня самого это... в дугу.

- А-а, ну тебя!

Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.

Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному.

Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал.

Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.

По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.

- Вот ты, Африканович, говоришь-город как нетопленная печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет?

Тешит?

- Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.

- Ну вот.

- Только ведь я уже не молоденький вроде по баракамто сшиваться.

- Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.

- Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают? - съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.

- Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?

- Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь, где мое худо, где добро.

- У всех людей и худо и добро одни и те же!

- Разные, паря.

- Хм...

И вот однажды Митька закусил губу,-видать, лопнуло у него терпенье.

- Ну и х... с тобой! Вкалывай тут! За так. Добрё-худё!

Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.

- Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это... в Могилевскую-то?

Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал сильнее всех других. А Митька, видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить победу:

- Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?..

А сейчас пойдем, пиши заявление на правление колхоза.

Дадут справку, так дадут, а не дадут, так в рыло не поддадут. Уедем и так.

Иван Африканович почувствовал, как где-то под ложечкой сладко, как в юности перед дракой, защемилась тревога. А вечером, после очередного разговора, вдруг сразу отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича, он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:

- Беги!

Митька отмахнулся, говоря:

- Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.

- А я говорю, беги!-Иван Африканович так страшно, так небывало взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.

А Иван Африканович сел писать заявление на справку.

Правление в колхозе собиралось чуть ли не каждую неделю, и ждать пришлось недолго. В новой еловой конторе, в председательской половине, собрались правленцы, приглашенные и просители ждали кто на крыльце, кто у счетоводов. Подходили еще.

- Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!

- Сидим ждем у моря погоды.

- Возьми да походи.

- Мне ходить нечего, я не начальство.

- Оно конешно.

- Ночевали здорово!-сказал Иван Африканович.

- Ивану Африкановичу наше с кисточкой.

- Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.

- Иначе-то, вишь, нельзя.

- Почему?

- А потому, что борьба с вином.

- Здря.

- Чего здря?

- Да эта... борьба-та.

- С вином-то?

- Ну.

- Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юрко сосновский пьяный идет и вот хохочет, вот заливается.

"Чего,-говорю,-тебе весело стало?" А он хохочет. "Я,- говорит,-выпил, вот и хохочу. А что,-говорит,- ты мне хохотать запретишь? Не запретишь". Я говорю: "Ты трезвый-то больше в землю быком глядишь, слова от тебя не учуешь".-"А мы,-говорит,-и в коммунизм пьяненькие зайдем". Я говорю: "Куда тебя в коммунизм, такого теплого".-"А что, негож?" Это он кричит, а сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни про что.

- Здря.

- Чего?

- Да задом-то.

- Ну?

- Отряховку каждому дело пользительное, и мозгам просветленье, и шевелишься быстрей.

- Оно конешно... Только сгубит, ребята, нас это вино.

Иван Африканович, слушая, присел на приступок, закурил-стал ждать, когда его вызовут.

Вызова же пришлось ждать до самого вечера. Сперва отчеты бригадиров "О ходе и продвижении заготовки кормов и выполнении озимого сева", потом был вопрос о готовности техники к уборке. И лишь после этого начался разбор заявлений.

Заявлений же было шесть. Иван Африканович вошел, оглянулся: правленцы сидели уже потные, иные перемогали сон. Все знали друг дружку, все перебывали в гостях друг у дружки, а тут были словно чужие друг дружке.

Председатель взял первое заявление, оно было написано от имени одной одинокой бабки, которая просила выделить пенсию. Выделили четыре рубля в месяц. Второе заявление написал Пятак, просил разрешения пустить в зиму нетель в дополнение к корове, это ему единогласно не разрешили. В третьем заявлении говорилось о продаже старого колхозного амбара для единоличной бани, в четвертом была просьба послать на какие-то курсы, в пятом просили отпустить с должности доярки. Последнее...

Иван Африканович сидел на скамье с виду спокойно.

Только никто не знал, что творилось у него внутри. Он сам дивился, откуда взялось у него такое упрямство, чувствовал, что эту справку он зубами сейчас выгрызет, а пустым из конторы не выйдет. Митька ждал его на крыльце.

Председатель зачитал заявление и пришлепнул его волосатым кулаком:

- Товарищ Дрынов?

- Дрынов. Он самый, вся фамилия верная,-сказал Иван Африканович.

Сонливость у дремунов как рукой сняло, скамьи заскрипели, кто-то высморкался.

- Объясните по существу,-сказал председатель.

- Там написано. Все и по существу. Председатель крикнул:

- Ничего тут не по существу! Тут все не по существу!

Ты просишь дать справку, чтобы тебе дали справку по десятой форме. Правильно?

- Точно.

- А десятая форма нужна для получения паспорта, верно? А паспорт тебе нужен для чего?

- Ясное дело, для чего, уехать хочу.

- Вы же, товарищ Дрынов, депутат! Что это такое?

Куда вы собрались уезжать?

- Вам-то что за дело, куда я вздумал уезжать? Я не привязанный вам.

- Никуда вы не поедете. Все! Возьмите заявление. Иван Африканович встал. У него вдруг, как тогда, на фронте, когда прижимался перед атакой к глинистой бровке, как тогда, застыли, онемели глаза и какая-то радостная удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал и страх и все мысли исчезали, кроме одной: "Вот сейчас, сейчас!" Что это такое "сейчас", он не знал и тогда, но теперь вернулось то самое ощущение спокойного веселого безрассудства, и он, дивясь самому себе, ступил на середину конторы и закричал:

- Справку давай! На моих глазах пиши справку!! Иван Африканович почти завизжал на последнем слове. Бешено обвел глазами всех правленцев. И вдруг волчком подскочил к печке, обеими руками сгреб длинную согнутую из железного прута кочергу:

- Ну!

В конторе стало тихо-тихо. Председатель тоже побелел, у него тоже, как тогда на фронте, остекленели зрачки, и, сжимая кулаки, он уставился на Ивана Африкановича. Они глядели друг на друга... Председатель с усилием погасил злобу и сник. Устало зажал ладонью лысеющий лоб.

- Ладно... Я бы тебе показал кузькину мать... ладно.

Пусть катится к е... матери. Хоть все разбегитесь...

Он со злом и страдальческой гримасой вынул печать, стукнул ею по чистому листу в школьной тетради, выдрал этот листок и швырнул бухгалтеру:

- Пиши!

Рука бухгалтера тряслась. Иван Африканович поставил кочергу на обычное место, взял справку и прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери.