Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Но призрак вернулся той же ночью. И это ночное видение мучило еще острее, чем живое тело.

Пятница, 2 марта.

Когда С. разбирала свои платья, примеряла их, раскладывала и так далее, она вела себя довольно странно. Она выглядела одержимой и, когда ее тело отражалось в высоком зеркале, разглядывала себя с каким-то лихорадочным интересом, далеким от всякого страха. Она изучала свое отражение с ненасытной жадностью. Так случилось, что я увидел ее в тот момент, когда она с нескрываемым бесстыдством отдавалась этому изощренному любованию: обеими руками, простертыми вперед, она словно ощупывала свое второе «я», вперив в него горящий взгляд.

Суббота, 3 марта.

Зашел на улицу Бернардинцев. Встретил там А.

Марта о Поле: «Он непрерывно поносит ее».

Поль сидел в своей комнате.

— Полная противоположность А., — сказала она. — Он со мной больше не разговаривает.

Неожиданно Марта разрыдалась. И забормотала сквозь слезы:

— Они выглядели такими счастливыми. Она была такая красивая, такая юная. Они разговаривали. Непрерывно говорили о любви. О заветной стране любви, безбрежной, как море под незаходящим солнцем. Где текут реки молока и меда… Бескрайний морской простор, земля обетованная, тишь. А на берегу крошечные нагие люди, собирающие жемчужины на пляже. Женщины вдали, разрезающие водоросли. У каждой на шее шарф, переливающийся на солнце. И глухие, тяжелые вздохи волн, набегающих на песок. И песня дикого зуйка…

Она плакала. Она выглядела старухой.

Воскресенье. Сидел дома в одиночестве.

Зашел А. Элизабет просила передать, что они надеются видеть меня чаще. Я обещал прийти завтра же.

В ответ А. заверил меня, что все в порядке: он уже «на пути отказа от смерти».

Понедельник, 5 марта. Улица Бак. Явился с большим опозданием. Рекруа и Бож уже давно пришли. Д. спал.

Они начали ужинать без меня. Говорили о Поле. По словам Марты, Поль сказал примерно так: «Женщины никогда не ласкают». Я вспомнил одну фразу Поля, которую Вероника передала мне за несколько недель до случившегося.

— Молчи, молчи, — будто бы сказал он X. — Все, что ты мне говоришь, приносит мне несчастье…

А. заявил, что Поль был не так уж неправ. Вот, например, лососи поднимаются по реке против течения, а достигнув истока, мечут икру и умирают.

— Ну прямо «Ловец луны»![55] — сказал Бож.

Рекруа не смог удержаться от множества бесполезных советов: если то, что человек любил, внезапно исчезло, нужно сделать все возможное, чтобы его «отсутствие» не вернулось, чтобы «смерть» не вернулась. А Поль поступает как раз наоборот. Бож сказал: общеизвестно, что латинское слово «реликвии» переводится как «пережившие» или «уцелевшие». Или «отбросы». И что адвербиально это означает «отныне, впредь»!

— Именно так, — подтвердил А. — Вы согласны, что это так? Исцелиться — значит вспоминать о X., множить предметы, лица, члены, груди, реликвии, образы, но не для того, чтобы вернуть ее к жизни, а чтобы укротить горе, вызванное ее уходом, чтобы не входить в контакт с ее отсутствием, с ее ужасающим не-существованием, чтобы отогнать от себя исчезновение X. Я не сомневаюсь, что должно быть какое-то название для определения этого процесса, который толкает нас не к мертвым, но к тому, чтобы оттолкнуть мертвых от нас…

— Может быть, reliquatio?[56] — предположил Бож. — Это слово означало в равной мере и факт расставания, и факт сохранения, и факт измены. Однако римляне этрусского происхождения употребляли также другой термин — conclamatio[57]. То есть попросту «называние»: достаточно было позвать умершего по имени — а он, естественно, не являлся на призыв, — и тогда само это имя предохраняло живых от его возможного возвращения. И приговаривало его к вечному небытию. Иными словами, устраняло неназываемое…

— Вспоминать о мертвых… вспоминать о тех, кого больше нет, — задумчиво сказал А., — это означает вспоминать о тех, что были и вдруг их не стало, придумывать мельчайшие подробности их образов, заслоняться от настоящего воспоминания о них, ибо то, что вспоминает о них после их смерти, что напоминает нам о них, это уже не они — живые, но они — мертвые. Та ниточка, что протягивается от них к нам, доказывает, что они навсегда покинули нас, что они покинули самих себя, — это свидетельство их исчезновения. Отсутствие… это то, чего нет. Они уже ничего не скрывают. Они стали реальными… Пробел на странице… Отсутствие образа…

— И разумеется, это необъяснимо, — ответил Р., повысив голос. — Это неописуемо. Это безлико. Но, по правде говоря, тот факт, что они перестали существовать или, скорее, внезапно отбросили свои тела, как вещи, само по себе не так уж трагично. И даже не поразительно. Разве Поль не противопоставил отказ отсутствующему голосу X.? Отсутствию ее голоса. Он не пожелал предательства, воспоминания, сеанса восхваления…

Но он от этого обезумел! — вскричал А. — Обезумел от этого обмена жизни на смерть, на пустоту исчезновения. На ту самую пустоту, которую даже слово «смерть» пытается оградить от простоты смерти…

— Это даже не безмолвие, — сокрушенно сказал Р., — это не «немота», это доказательство того, что явления нашего мира не говорят…

— Совсем напротив! — возразил А. с непривычным пылом. — Наш голос, каков бы он ни был, питается отнюдь не желанием говорить. Он — экран, позволяющий не слышать того, что безгласно. Не слышать и не видеть ничего, что исходит от этого тела, которое перестало говорить, которое сведено в могилу смертью, которое воссоединяется с тем, что больше никогда не заговорит!

Вторник, 6 марта. Ко мне заглянула Вероника. Пустилась в воспоминания об X. Стала уверять, что любила ее.

— Когда его стараются взбодрить, он плачет, — сказала она, намекая на признания X.

Оказывается, Поль не выносил физической любви.

Он якобы говорил: «Обнаженная кожа притягивает взгляд так же, как жизнь притягивает смерть, как подгнивший фрукт под деревом притягивает крошечных муравьев или жужжащих пчел».

Среда, 7 марта. Когда С. впервые стало дурно (однажды, сидя в тазу с водой, она потеряла сознание на всю ночь), ей почудилось — как она позже утверждала, — будто она умирает. По ее словам, она встретила эту мысль с радостью, и в ней осталось что-то от этого ощущения, когда она пришла в себя.

После «этого», в разговорах с Ульрикой, Карлом и Г., она признавалась — подавляя своих слушателей какой-то истерической убежденностью, что готовность отдаться смерти имеет сладостный вкус.

(Мне С. говорила, что, очнувшись, вновь ощутила свое тело, все члены своего тела, с ненавистью и что возвращение к реальности внушило ей смятение и ужас: она вдруг осознала цепкость видимых вещей, всесокрушающую, непобедимую банальность формы каждого предмета, каким он предстает перед нами при дневном свете.)

Четверг, 8 марта.

Комната, которую С. за смешные деньги сняла на улице Арбр-Сек, в довольно красивом особнячке XVII века, правда без отопления. Вода и туалеты на этаже, общие.

С. говорила: «Нужно бы купить металлическое эмалированное ведро с крышкой. В детстве я звонко писала в такое ведро. И пусть оно будет ярко-синее».

Пятница, 9 марта. Побывал у Карла.

Поговорил с ним о Поле. Он сказал, что знал их обоих гораздо лучше, чем я. Они часто ходили куда-нибудь вместе. X. была очаровательна.

Я осторожно упомянул об С. Признался, что память о ней вдруг стала преследовать меня. Что я, как ни странно, еще помню ее.

Поль и X. Он упрямо требовал от нее: «Вскармливай меня!» По крайней мере, так утверждал Карл.

Суббота, 10 марта. Звонил Коэн. Не могу ли я поужинать с ним на следующей неделе? Договорились на 12-е.

Сегодня ночью меня опять навестила С.

Воскресенье. Побывал на улице Бериардинцев.

Поль по-прежнему молчал. Марта боялась, что он поддастся безумию. Воспоминаниям. Сказала, что иногда, стоит ему остаться одному, он начинает говорить А она, замерев у двери его комнаты, слушает странные диалоги, которые он ведет с самим собой. Она пересказала отрывки одного такого диалога (по ее словам, он произносил слова очень медленно и старательно, не так, как обычно, — вероятно, тут сказывалось воздействие транквилизаторов):

— Вы слышите шаги на лестнице?

— Она как будто держит в руке гимн.

— Может, это Улялюм?[58]

— Нет, вы с ума сошли! — отвечал он сам себе.

— Она спускается так тихо, почти бесшумно. Ни одна ступенька не скрипнет. Да и спустилась ли она хоть раз?

— Я с вами не согласен.

— О, просто у вас не такой тонкий слух. Или же вы не обратили внимания, которого она требует.

— В самом деле, какой бы легонькой она ни была, я слышу, как она спускается. Для того, кто умеет слушать…