Али-баба и Куриная Фея - Ганс Краузе

«Нет, я не поеду домой, — твёрдо решил Али-баба. — Больше они меня никогда не увидят. Пусть ждут сколько влезет. И денег я им тоже не дам. Лучше куплю себе ботинки…»

Али-баба принял твёрдое решение. Ботинки ему действительно необходимы. С тех пор как он не снимая носит резиновые сапоги, ноги у него нестерпимо горят и чешутся, а об игре в футбол и думать нечего.

Покупку обуви Али-баба решил не откладывать в долгий ящик. Денег у него как раз хватало. Он всё заранее обдумал. В воскресенье, когда ребята разъедутся по домам, он вызовется пасти коров. Зато в понедельник, когда все обувные магазины открыты, ему дадут свободный день, и он поедет в Борденслебен.

Али-баба уже представлял себе, как он примеряет новые ботинки. Пусть они будут не такие уж шикарные, лишь бы они были прочные и дешёвые. Главное — дешёвые.

Воскресное утро. Сегодня в интернате никого не будят. Можно спать сколько хочешь. Но всё же завтрак фрау Хушке в постель не принесёт.

Али-бабе надо к восьми часам гнать коров на пастбище. Чтобы не проспать, он взял у Инги Стефани будильник. С Кабулке шутки плохи! Даже по воскресеньям рекомендуется приходить вовремя.

Половина восьмого. Звонит будильник. Али-баба сейчас же вскакивает. В одной ночной рубашке он бежит через коридор будить Профессора, который тоже вызвался пасти коров. Куниберг Мальке, как и Али-баба, живёт в Борденслебене. Он бы, конечно, поехал домой, но ему не повезло: мать Куниберта работает на почте, и в это воскресенье ей пришлось дежурить за свою больную сменщицу.

Али-баба слегка ополаскивает себе руки и лицо. Потом он одевается. В комнате тихо. Заноза и Факир уехали. Карл Великий, свернувшись калачиком, ещё лежит в постели. Ему тоже нет смысла уезжать на воскресенье домой: он живёт в восьмидесяти трёх километрах от Катербурга.

Одевшись, Али-баба убирает постель — стелет простыню, взбивает подушку. Тут на секунду просыпается Карл.

— Эй ты, не шуми! — бормочет он спросонья и сразу же переворачивается на другой бок. Шаткая кровать скрипит под ним.

Оба пастуха являются к Кабулке ровно в восемь.

— Пеструху — вот она, с кривыми рожками, — оставьте здесь, — говорит старший скотник, — она, бедняжка, заболела, у неё панариций.

Али-баба и Куниберт Мальке рассеянно слушают. Они заняты другим: пьют жирное парное молоко, которое доярки наливают в их жестяные кружки. Молоко ещё тёплое. Али-баба с явным удовольствием поглощает свою порцию. Как вкусно! Он вытирает рот рукой, а Куниберт забывает сделать то же и отправляется выгонять коров с белой полосой вокруг рта.

Они ведут коров на пастбище.

— Эй вы, веселее!.. Поворачивайся, старуха!.. Быстрее!

Шестьдесят пять коров рысью бегут перед ними. Тут и Пеструха с кривыми рожками. Куниберт по ошибке выпустил её из коровника. Хромая, она плетётся за стадом и наконец останавливается.

— Ну, веселей, не можем же мы возвращаться из-за тебя обратно! — говорит Али-баба, слегка хлопнув её по спине.

Корова медленно поворачивает к нему морду. Потом, она с трудом бредёт дальше.

Ребятам здорово повезло! Лучшего пастбища не выберешь. Луг, на который их отправил Кабулке, находится в бывшем господском парке. С одной стороны он отгорожен широкой канавой с водой, а с трёх других — густой стеной кустарника.

— Фу-ты ну-ты! Здесь можно пасти даже львов, — уверенно говорит Али-баба.

Коровы разбрелись по выгону. Они выщипывают последние травинки, некоторые вместе с травой жадно глотают землю.

В кустах посвистывают синицы и крапивники. Из деревни доносится лай собак.

Куниберт принёс с собой шерстяное одеяло. Закутавшись в него, он усаживается на небольшом холмике под кривой ольхой.

Али-баба в своих высоких резиновых сапогах бродит по канаве. Он собирает камушки для рогатки, которая всегда лежит у него в кармане. Теперь он может начать охоту…

— Эй, Профессор! Хорошенько следи за коровами, — говорит он Куниберту на прощание. — Если кто-нибудь придёт и спросит, где я, то скажешь — отлучился на минутку. Понял?

— А куда ты идёшь?

— Искать клад! — насмешливо улыбаясь, отвечает Али-баба и исчезает в кустарнике.

Он углубляется в старый господский парк, принадлежащий сейчас народному имению; с трудом пробирается сквозь заросли и кусты шиповника; в одном месте он зацепился за куст полой пиджака, но потом освободился и пошёл дальше. Так шаг за шагом он обходит весь парк. Несколько диких кроликов убегают от него раньше, чем он успел прицелиться. Белочка поспешно прячется в ветвях дуба.

— Эй ты, дурачина! Не бойся, — я тебе ничего плохого не сделаю! — кричит ей вслед Али-баба.

Наконец он заметил двух сорок, которые, о чём-то болтая, сидят на акации.

«Шек, шек, шакерак!» — громко трещат сороки своими грубыми голосами.

Али-баба нагибается и натягивает резинку рогатки. Сороки его ещё не заметили.

«Шек, шек, шек, шакерак!» — раздаётся с акации.

Али-баба целится. Его охватил охотничий азарт. Сердце сильно бьётся. Пора! Камень вылетает из рогатки… Али-баба вскакивает. Ура! Одна из сорок опрокидывается. Взмахнув раза два крыльями, она камнем падает с акации. Её товарка поспешно улетает.

Али-баба прячет рогатку в карман. Выдернув пёрышко из хвоста убитой сороки, он гордо втыкает его в свою спортивную шапочку и, захватив с собой сороку, направляется в обратный путь.

Утреннее солнце нагрело землю. Коровы, жующие жвачку, купаются в солнечных лучах. В небе гудят самолёты. Куниберт, задрав голову, смотрит вверх. У него даже заболела шея. Но как он ни старается, как ни высматривает самолёты сквозь толстые стёкла очков, ему ничего не видно.

Али-баба не обращает внимания на самолёты. Он занят. Сорока ощипана и выпотрошена. Небольшой костёр уже горит. Али-баба решил поджарить птицу. Для этой цели он насадил её на длинный сук, который держит над костром, всё время поворачивая сороку то одним, то другим боком, чтобы она изжарилась равномерно.

Куниберт перестал искать глазами самолёт. Теперь он бродит вокруг костра.

— Послушай, а разве птицу не надо солить? — спрашивает он наконец.

— Солить? Фу-ты ну-ты! А у тебя разве есть соль? Нет? Ну, тогда обойдёмся и без неё, — отвечает Али-баба.

Сорока уже зажарена. Повар мнёт её своими грязными руками так, будто это комок глины и он собирается лепить.

— Классная сорока! Посмотри, какая она мягкая, — хвастается Али-баба.

Потом он вынимает из кармана перочинный ножик и разрезает сороку на две части. Правда, резать там особенно нечего. Сорока маленькая — ею можно разве только полакомиться.

— На-ка, попробуй!

Меньшую половину Али-баба предлагает Профессору, большую берёт себе.

Куниберт нерешительно протягивает руку.

— Разве это едят?

— Фу-ты ну-ты! Чего ты боишься! Бери. Она не кусается. И не задавай дурацких вопросов. Сорока такая же птица, как голубь или курица. Если бы тебе сейчас дали жареную курицу, ты бы небось все пальчики облизал.

С этими словами Али-баба запихивает в рот свою порцию.

— Фу ты, чёрт, как горячо, прямо огонь!

Али-баба обжёг себе язык. Он плюётся и ругается, а потом долго дует на мясо. Только удостоверившись, что оно остыло, он решается снова положить его в рот. Надо же попробовать!

— Кажется, ничего, есть можно… — Он жуёт. При этом у него такое ощущение, будто он жуёт кожу. Да, на жареную курицу это не очень похоже…

Однако Али-баба не подаёт виду, что жаркое ему не по вкусу.

У Куниберта страдальческое лицо. Он ест свою порцию так, словно это кусок клея.

— Какой странный вкус! — говорит он.

— Странный? Сам ты странный! Не валяй дурака. Правда, птица жестковата, но разве у сорок нет бабушек? Вот такую сорочью бабушку я и подстрелил. Издали-то не видно, сколько ей лет.

Али-баба обсасывает косточку. Куниберт долго борется с собой, потом с судорожным усилием глотает кусок сорочьего мяса. Кости он не обгладывает, а бросает в канаву.

— Слава богу, кончил!

Куниберт снова закутывается в одеяло… Но вдруг он чувствует, как к горлу что-то подступает. Его тошнит. В изнеможении он опускается на траву, давится. Лучше бы он никогда не пробовал этой сороки! Куниберт вздыхает. Боже ты мой! Ему кажется, что он умирает…

Али-баба палкой помешивает угли от потухшего костра. Чёрт побери! Напрасно он ел эту сороку, только раздразнил аппетит. Который теперь час? Он смотрит на солнце. Судя по всему, половина первого. Уже давно пора обедать. Безобразие! Никакого порядка! Будем надеяться, что фрау Хушке ради воскресенья приготовила что-нибудь приличное. Где же застрял этот обед? Коровам хорошо, они могут прокормиться сами.

Рената спала долго. Она встала лишь в четверть девятого. По её понятиям, это было поздно. Обычно она вставала раньше. Собственно говоря, на это воскресенье у неё была составлена обширная программа. И чего только она не собиралась сегодня сделать: и письма написать, и чулки заштопать, и вязать, и читать.