Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы - Екатерина Мишаненкова

Глава 5

Вчерашний долгий разговор, который я потом расшифровывала и перечитывала до поздней ночи, не переставал беспокоить меня. Даже во сне мне снились какие-то башни, голоса, читающие стихи, и почему-то горящие книги. Невероятно, но, кажется, Ахматова начинала оказывать на меня слишком сильное влияние.

Нельзя сказать, чтобы я сделалась большой поклонницей ее стихов и уж тем более что я испытывала перед ней тот восторг и трепет, которые видела у Фаины Георгиевны (и которые, по утверждению последней, испытывали и многие другие близкие знакомые Ахматовой). Но одно неоспоримо – всего через несколько дней знакомства я уже готова была рисковать своей карьерой, чтобы узнать о ней побольше, проникнуть в ее мысли и понять, в чем же состоит ее особенность.

Россия, и советская, и царская, всегда была богата на талантливых поэтов, но я почему-то уже верила, что поэтов, возможно, и много, а Ахматова все равно – одна-единственная. Но в то же время разумом я понимала, что пока у меня нет оснований для подобной уверенности. Откуда же она взялась? Как Ахматова всего за несколько разговоров сумела вложить эту мысль мне в голову? Мне – психиатру! Человеку, профессией которого является проникновение в чужой мозг!

К сожалению, времени у меня оставалось очень мало, а ведь мне надо было еще выполнить возложенное на меня поручение. Я с сожалением выбросила из головы соблазнительную мысль объявить Ахматову склонной к суициду и положить ее к нам в стационар для дальнейшего изучения. Естественно, я думала об этом не всерьез – даже если не считать того, что это было бы неэтично, никто бы и не гарантировал мне, что в случае такого диагноза ее положат именно в нашу больницу и именно под мой присмотр. Но помечтать же никто не запрещает – когда у меня еще будет такой необычный пациент?

Она явилась на прием точно в срок, и после некоторых не слишком важных расспросов и уточнений того, о чем она говорила вчера, мы снова спустились во двор и расположились в беседке. Я не опасалась, что в больнице косо на это посмотрят – постоянство в ежедневном создании пациенту одной и той же атмосферы и одинакового распорядка сеансов было часто используемой вспомогательной техникой при проведении лечения. И конечно, я не забыла вписать в личное дело Ахматовой, что использую этот метод при проведении опроса.

В беседке я дождалась, когда она закурила, а потом сказала:

– Расскажите мне о Гумилеве.

Ответом мне был сразу похолодевший взгляд.

– Мне нечего рассказывать.

Я укоризненно покачала головой.

– Анна Андреевна!

Она раздраженно стряхнула пепел.

– Почему всем так непременно нужно знать… – Она прервала саму себя. – Я не хочу рассказывать сплетни и не могу говорить правду во весь голос. И вы знаете причину.

Я, конечно, знала – о расстрелянных за участие в заговоре, пусть и четверть века назад, не принято было говорить вслух. Но вполголоса все равно болтали, и много. Так много, что некоторые слухи знала даже я.

– Анна Андреевна, – мягко сказала я, – видите ли, хотя ваш брак продлился и недолго, но это очень важная часть вашей жизни. Вы говорили, что Гумилев несколько раз пытался покончить с собой, вчера вы признали, что он оказал влияние на ваше творчество, наконец, мне известно, что он отец вашего единственного ребенка. Пусть его давно уже нет в живых, но его воздействие на вашу жизнь было слишком велико, чтобы не осталось никаких следов.

– Мне нечего рассказывать, – упрямо повторила она. – Николай Степанович никогда – это его особенность – не давал другим узнать своей сущности, своих мыслей, своих мнений, своих знаний, своей биографии.

– Даже вам, своей жене?

– Да.

Я подождала – она продолжала хмуриться и молчать. Пришлось задавать провокационные вопросы, которые могли бы ее разговорить:

– По слухам, извините, мне придется использовать их, ведь правда мне неизвестна… Так вот, по слухам, вы с ним были знакомы очень долго, у вас был длительный роман, но то ли вы не соглашались выйти за него замуж, то ли он не торопился жениться.

Это ее задело – на щеках даже появился румянец.

– Не торопился жениться?! Да бесконечное жениховство Николая Степановича и мои столь же бесконечные отказы утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: «Невеста неневестная», что показалось мне кощунством. Почти каждая наша встреча кончалась моим отказом выйти за него замуж!

– А почему вы отказывали?

Она вновь промолчала. Пришлось применить запрещенный прием.

– Из-за его многочисленных романов? Говорят, пока он за вами ухаживал, у него постоянно были и другие женщины, и он даже посвящал им стихи.

Она презрительно поджала губы.

– Цикл стихов Маше – просто стихи из ее альбома, там же какая-то лесбийская дама. Потом уже в 1914 году были Таня Адамович, Левберг, Тумповская, Лариса Рейснер, Энгельгардт. На ком-то он собирался жениться (Рейснер), на ком-то женился (Энгельгардт), по кому-то сходил с ума, с кем-то ходил в меблированные комнаты, с кем-то без особой надобности заводил милые романы как с Дмитриевой и Лизой Кузьминой-Караваевой, а от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста в 1913 году. Все это не имело ко мне решительно никакого отношения. – Она вдруг усмехнулась. – И подумать только, что когда мы все умрем, и я, и эти дамы, историки во всех нас найдут что-то общее, и мы все будем называться: «женщины времени…» В нас непременно найдут общий стиль.

Мысль, несомненно, была интересная и стоящая внимания, но сейчас меня больше волновали личные дела, потому что именно они могли дать больше информации о том, что на самом деле в душе у Ахматовой.

– Хорошо, эти дамы ничего не значили. А дуэль из-за Черубины де Габриак?

Об этой истории я знала от Андрея – он любил рассказывать о разных газетных мистификациях. В 1909 году в редакцию журнала «Аполлон» стали приходить изящные конверты с гербом испанской аристократки. На бумаге с траурным обрезом изысканным почерком были написаны стихи юной и прекрасной девушки Черубины, которой ее строгой католической семьей была уготована чуть ли не монастырская келья. Редакция журнала и его главный редактор Сергей Маковский были восхищены и заинтригованы. Из очередного номера журнала были убраны уже подготовленные к публикации стихи Иннокентия Анненского и вместо них срочно помещены стихи этой самой Черубины де Габриак. А потом оказалось, что под этим именем скрывалась поэтесса Елизавета Дмитриева, а ее редактором и соавтором мистификации был ее любовник Максимилиан Волошин. Гумилев был в ярости из-за этой замены, тем более что, по слухам, эта обида усугубила давнюю сердечную болезнь Анненского и привела к его смерти.