Черные Земли - Белинда Бауэр

И Стивен уже открыл рот.

— А тележка-то у бабки как новая.

Стивен кивнул, голос вдруг изменил ему.

— Она с ней не расстается. Довольная как слон.

Стивен снова кивнул. Ему не хотелось портить разговор. Он понимал, что дядя Джуд говорит это не из вежливости. Бабушка действительно полюбила тележку и брала ее с собой, даже когда шла не в магазин. Ноги последнее время слушались ее все хуже, она ходила с трудом, переваливаясь, и тележка поддерживала ее при ходьбе.

— А ты здорово вырос.

— Ага. Мне все штаны малы.

— Глядишь, скоро и по девкам пойдешь?

Стивен фыркнул и отпустил руки.

— Ты где был? — Он старался избежать обвинительной нотки, но, кажется, она все равно прозвучала.

— Да тут, неподалеку.

— А почему не приходил? — Стивен снова мысленно пнул себя. Дядя Джуд ему не отец. Почему он должен навещать Стивена, после того как они с матерью расстались?

Но дядя Джуд просто развел руками:

— Да ты ж понимаешь, Стив. Это все отношения.

Стивен был горд: дядя Джуд разговаривал с ним так, точно он и вправду все понимал про отношения. А мать считает, что он уже знает про секс… Стивен чувствовал себя одновременно и взрослым, и обманщиком, малышней в приклеенных усах.

— Да я понимаю.

Следующий вопрос застрял у Стивена в горле, и этому он был даже рад.

Спрашивать дядю Джуда, надолго ли он останется, означало искушать судьбу.

За ужином бабушка сидела поджав губы, бросая неодобрительные взгляды на ногти дяди Джуда, зато Летти распустила волосы, став похожей на девчонку, и Дэйви болтал без умолку, забрасывая дядю Джуда вопросами, размышлениями и выводами, смешившими всех.

— Дядя Джуд, я хочу вырастить сосисочное дерево!

— Дядя Джуд, а почему у меня нет бороды?

— Дядя Джуд, а из чего делают ежевику, из ежиков?

Стивен пожал плечами про себя: немудрено, что мать любит Дэйви больше, чем его. Он и вправду забавный.

Стивен помалкивал и слушал и в результате узнал, что мать столкнулась с дядей Джудом у мистера Джейкоби в лавке и пригласила его на чай, — впрочем, имел место оживленный диспут о том, проявила инициативу Летти или дядя Джуд напросился на чай.

Все это было неважно. Главным было то, что сейчас дядя Джуд сидел за кухонным столом, поддразнивал Летти, нахваливал Дэйви и растопил даже бабушкино сердце. Стивен ощущал, как его наполняет непривычный оптимизм.

Он быстро доел свои бобы, извинился и вылетел из дому в новых дешевых кроссовках. Стивен помчался туда, где шесть недель назад оставил лопату.

Лопата была на месте. Она самая.

Он бросился обратно, сжимая ее в руке, и подошел к дому с другой стороны. Дядя Джуд вернулся. И его лопата тоже.

Стивен оглядел задний двор, намечая, где будут помидоры и где салат. Салат можно посадить в горшки и поставить повыше, чтобы гусеницы не достали. Большую часть огорода займет картошка, но надо оставить место и для клубники — пусть мать почувствует себя как в лучших домах Уимблдона. А мистер Рэндалл в прошлом году вырастил дыни. Он принес им одну, и, хотя она была черной и сухой, как пробка, Стивена впечатлило, что столь экзотический плод смог вырасти на благоразумной английской почве. Может, у него тоже вырастут дыни. Оранжевые внутри.

Стивен покачал лопату в руке и подумал, что теперь она будет вгрызаться в землю во имя новой жизни — вместо того, чтобы искать смерть.

Он вдруг вспомнил: хорошо, что мать купила в «Банберис» новые трусики. Он очень надеялся, они пригодятся.

Стивен прислонил ржавую лопату к стене и улыбнулся.

Это была нормальная жизнь. И она нравилась Стивену.

23

Арнольд Эйвери никогда не задумывался о побеге всерьез.

Нет, конечно, в первые несколько месяцев заключения он представлял по ночам, чем занялся бы, оказавшись на свободе. Но нельзя сказать, что побег занимал все его мысли. Он скорее допускал, что его освободят условно-досрочно за хорошее поведение, однако не раньше чем через двадцать лет, как и оговаривалось в суде.

Вполне справедливо. Эйвери был хоть и маньяком, однако маньяком законопослушным, голосовал исключительно за консерваторов и считал, что большинство тюремных сроков оскорбительно малы, а освобождать некоторых заключенных досрочно — просто позор.

И, оказавшись в заключении как минимум на двадцать лет, Эйвери не стал ныть, возмущаться и пытаться обжаловать приговор на основании того, что всегда был добропорядочен и исправно платил налоги. Он решил сделать все, что в его силах, чтобы стать первым претендентом на условно-досрочное освобождение — как только для этого представится возможность.

После изнасилования в душевой он не стал жаловаться и не пытался отплатить тем же.

Как только ему предложили трудовую терапию, он тут же записался на нее и затратил тот минимум усилий, который требовался, чтобы стать первым учеником.

Когда доктор Ливер решил загородить окно, оставив Эйвери в постоянном полумраке, он лишь поблагодарил его.

И когда встал вопрос об остальных пропавших детях, он клялся и божился, что не трогал Пола Баррета, Уильяма Питерса или Мариэл Оксенберг. Мертвые дети могли продлить срок его пребывания на содержании Ее Величества, и этого он не собирался им позволить — даже ради того, чтобы облегчить участь безутешных родственников.

Эйвери понимал, что освобождения по истечении двадцати лет ему никто не гарантирует, однако вполне реальный шанс он себе обеспечил и потому готов был подождать еще пару лет. В ближайшие двенадцать месяцев его должны были перевести на вольное поселение в Нортумбрию, а там и до свободы рукой подать. Все шло как и было задумано.

До тех пор, пока не выяснилось, что С.Л. — мальчишка.

Мальчишка, который верит ему.

Мальчишка, с которым у него общий секрет.

Мальчишка, который так зависит от Эйвери, что согласится на… Да на что угодно.

А если и не согласится по доброй воле — не важно.

Но мальчик нужен ему прямо сейчас! Не через два года, когда его, возможно, освободят. К тому времени ребенок превратится в подростка с совершенно другими интересами. А уж если он сам окажется на севере вдали от своего любимого Эксмура и будет сидеть там безвылазно…

Восемнадцать лет Арнольд Эйвери выжидал и уступал, восемнадцать лет он провел без единого свежего впечатления — а старые за годы заметно поистрепались.

Явление C.Л. было подобно рождению сверхновой, озарившей запылившиеся тайники его памяти. Она пробила дыру в четкой логике и благих намерениях, точно лазерный луч, прошедший через линзу. Мозг его был испепелен желанием, измучен спектром открывающихся возможностей. Как Стивен, припадая к дверной щелке, видел за ней себя на скейтборде — так же и Эйвери лицезрел картины будущего, ближайшего будущего, сулящего неслыханные удовольствия. В мозгу Эйвери произошла какая-то химическая реакция, разжегшая страсть и притупившая более тонкие чувства. Та же реакция когда-то заставила его пристать к восьмилетнему толстяку на детской площадке — при том, что предыдущий объект уже побежал за полицией. Эйвери не мог думать ни о чем, кроме C.Л. Он знал, где тот живет. Он представлял, как мальчишка выглядит. Мальчишку можно использовать, можно дразнить, можно направлять.

Мальчишкой можно управлять.

Как угодно.

Перспектива открывалась великолепная. Приз — вожделенный. Мальчишка был послан ему свыше.

Эйвери понял, что у него катастрофически мало времени.

В любую минуту может произойти все что угодно!

С.Л. может переехать; может умереть; может утратить к Б.П. интерес. Надо написать ему. Надо вселить в него надежду, убедить его в том, что труп, который он ищет, вот-вот будет у него. Держать его на крючке.

Эта мелочь, лишающая свежеобретенного могущества, обращающая в бедняка, раздражала Эйвери. Впрочем, он знал верный способ обрести могущество вновь. Если следовало пожертвовать малой толикой власти, чтобы достичь абсолютного контроля и высшего наслаждения, то на такую сделку он был согласен.

И Эйвери не без сожаления пришел к следующему выводу: он должен бежать из тюрьмы.

И как можно скорее.

Кого другого такая срочность лишила бы осмотрительности и толкнула на опрометчивые поступки.

Эйвери она превратила в супермена.

Он очнулся от спячки свежим и уверенным в себе. Все чувства обострились.

Он осознал, что умен, притом не пользовался этим даром уже долгое время. Письма С.Л., конечно, тревожили его дремлющий рассудок, но теперь, проснувшись окончательно, Эйвери чувствовал, как все нейроны заработали, точно моторы, а интеллект заструился по жилам, подобно бренди в холодную ночь.

Отныне каждый день предоставлял возможность, и упускать ее было нельзя. Он понимал, что необходима осторожность, однако и некое нестандартное решение. Атака осуществлялась сразу по двум фронтам, и этот мозговой штурм возвращал Эйвери к жизни.