Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий

С площади до нас докатываются раскаты музыки, и я признаюсь:

— Мне кажется, столько музыки я не слышал за всю свою жизнь.

— Что у вас там было? Кассеты? Пластинки?

— Радио. Мы слушали РМФ, и другие радиостанции.

— Та музыка, что на улице, ничем особенным не выделяется. Музыканты играют плохо, и каждый движим отнюдь не страстью творца.

Он смотрит на меня, и я послушно спрашиваю:

— А чем же?

— Настроением окружающих, которым до них нет никакого дела. Кредитом за машину. Холодом и дождём. Какое может быть искусство, когда музыкант думает о съеденном с утра просроченном пончике?

Аксель дремлет, склонив нос к коленям, скрючившись и, кажется, пытаясь вжаться в самого себя от прикосновений сырого мира, пан Грошек снисходительно похлопывает его по плечу.

— Если бы старик Аксель не был похож на губку для стола, мы бы с ним здорово поцапались на эту тему. В который уже раз.

Волшебник снисходительно ждёт реакции Акселя и, не дождавшись, начинает выстраивать над его головой огромные, витиеватые замки речей.

— Он считает, что это можно назвать чистым искусством, творимым в данный момент волшебством, и в некотором роде я готов с ним согласиться. Но моё волшебство другое. Радио, например, чудесная штука. Я продавал их десятками, эти громоздкие первые радиоприёмники, похожие не то на печатные машинки, которые я тоже, кстати, продавал. Откуда в этих ламповых агрегатах берётся человеческий голос?

— Это называется — радиовещание, — хихикнул я.

— Я знаю, что такое радиовещание, — строго сказал пан Грошек. — Так получилось, что я, будучи в бытность свою историком, смотрю на любые предметы из глубины веков, из некой точки, которая может оказаться и в тридцатых годах этого века, и в сороковых прошлого. И с тем же успехом мои глаза могут быть глазами современника, к примеру, шейха Назима аль-Хаккани. С его точки зрения радио — настоящая шайтан-машина. Понимаешь? То, что твой капитан называет магией, суть жизнь и продукт деятельности человеческого разума, хаотичного и бестолкового. Если придёт время и ты, уже возможно седоусый мужчина, заскучаешь в этом мире, вспомни об этом… а вон и твои круассаны. Я уже заплатил. Это мой прощальный подарок тебе и Анне. Ну и угостить остальных психов в этой вашей богадельне на колёсах не помешает.

Тонкий мужчина выкладывает на стойку сочащиеся мёдом и повидлом свёртки.

Пан Грошек внезапно и очень по-детски мне подмигивает, и отвешивает пару шуточных оплеух Акселю.

— Мне кажется, вам пора идти. Натрави собак на свою тоску, Капитан, вас ждут далёкие земли.

Аксель уже на ногах, успел попрощаться со своим стаканом и натравить на свою тоску Мышика. Тот с радостным лаем вился вокруг его ног, проскакивал между ними, расталкивая боками, делая вид, что действительно за кем-то гоняется. Его предыдущие жертвы возобновляют прерванную гомонь, и листья крыжовника вздрагивают под лапками шустрых кузнечиков.

— Время поднять флаг, юнга.

Разглядывает меня, выискивая пятна малодушия. Я поспешно вскочил.

— Мы возвращаемся в лагерь?

— Мы возвращаемся на дорогу. Мне кажется, мы поправили немного наши дела на этом празднике жизни.

Аксель переходил из одного настроения в другое легко, следуя только за своими желаниями — это я уяснил уже после пары проведённых рядом с ним дней. Как человек, чьей единственной заботой было найти на свою голову этих самых забот. Набить, если нужно, ими целые карманы, а потом лузгать, словно семечки, отказываясь то от одной, то от другой.

Мы тепло распрощались с волшебником, сгребли со стойки хрустящие ароматные пакеты и припустили по площади домой. Странно, две гнилых повозки да подточенный ржавчиной автобус я всерьёз стал считать своим домом. Может, потому, что только там и только в дороге мне удавалось выспаться, а во сне — ну, мне так казалось, — именно во сне можно приспособиться к новому месту. Точнее, понять, притёрлись ли вы друг к другу или всё-таки нет. Если в каком-то месте ты спишь крепко, значит, то и есть твой дом.

Уже начав мечтать о паре часов перекура, сладкой дрёмы в трюме нашей каравеллы (хотя для того, чтобы меня оставили в покое, понадобится расчесать полоски на тигре; выбрать блох из обезьянок, самих юрких, как блохи; заправить топливом наших тяжеловозов и переделать ещё полтора десятка дел, а потом умудриться удалиться так, чтобы меня не видела Марина), я рассеянно уставил взгляд в глубину людского мельтешения, которое стало не то что приедаться, а казалось вполне обыденным делом.

И тут увидел его. Узнал суровое лицо и козлиную бородку. Тот, что изображал короля, теперь вышагивал на ходулях, каким-то образом умудряясь не оскальзываться на лужах. Людская масса копошилась у него под ногами, похожая на растревоженный муравейник. Белые одежды висели неопрятными тряпками и напоминали крылья промокшего мотылька. По шляпе стекал дождь, лицо густо намазано белилами, глаза под подведёнными бровями зорко выглядывали кого-то в людском потоке.

Может быть, рыжую девушку и наглого мальчишку, что утащили у знакомого трактирщика бутылку с выпивкой? Мальчишку с песочными волосами и острыми чертами лица, не совсем оборванца на вид, но, несомненно, готового уже покатиться по наклонной, как говорила пани Банши?..

— Вон они… — прошептал я, втягивая голову в плечи.

— А? — Аксель проследил за моим взглядом, и внезапно схватился за сердце: — Ох, и правда! Пойдём отсюда скорее.

Мы рванулись в сторону через толпу.

— Откуда… вы знаете? — задыхаясь, кричал я, пытаясь не отстать от Капитана. Мышик, вывалив язык, нёсся рядом.

— Что знаю? — Капитан обернулся. Человек на ходулях стоял, покачиваясь, похожий на мачту корабля со спущенным парусом и смотрел в нашу сторону. — Не разговаривай, и пошли быстрее.

В молчании мы добрались до лагеря, я тащился за размашистым шагом Акселя, вжав голову в плечи. Получается, Анна рассказала ему про живые скульптуры. Капитан понял, как опасны они для меня, если вспомнят, поймают, непременно вызовут полицию. И тогда всё пропало. Странно ещё, что моё лицо не смотрит на меня с каждого столба.

Хотя перспектива возвращения в приют почему-то не так волновала меня, как то, что капитан знает об украденной бутылке.

— Мы не хотели ничего красть, — пробубнил я, когда мы блуждали из арки в арку, пробираясь тенистыми дворами к «Зелёному камню».

— Что красить?.. Ага. Смотри, они уже собрались! Старик зря обзывается — у нашей богадельни есть отличная Мариша, которая всех умеет поставить на ноги и заставить работать. Ребята, — он хлопает в ладоши. Рубашка в клине расстегнутой куртки промокла, и с пуговиц почти на глазах слезает позолота. — Господа перелётные гуси. Мы снимаемся вечером, поэтому начистите хорошенько ваши пёрышки и пристегните ремни. Часов в восемь или, на худой конец, в двенадцать, мы должны быть в дороге. И лучше бы сейчас определиться, на западной или на восточной. Ворота-то разные.

— Климат, — коротко сообщает Джагит, — Подыскать бы чего посуше.

— Африка? В Африке мы ещё не были, — лицо Анны озаряется изнутри этой идеей, словно золотистым закатом саванн. — Да и Боре было бы неплохо посмотреть на родину. Может, немного загорит.

— Африка, — фыркает Марина. — До границы бы доехать.

— У меня в Праге есть подруга, — говорит Костя. Неплохо было бы её посетить. Четыре года уже не виделись, с того времени, как, — помнишь, капитан? — Мы тогда ещё торговали книжками и возили контрабандой этого маленького цыганского барона.

Аксель замахал на них руками.

— Не шумите! Может быть, пан Жернович проспит до ночи и нам не придётся с ним прощаться. Ведь я обещал ему погостить до послезавтра! А если никто ни с кем не простился, это значит, никто никуда не уехал, верно?

Капитан направил свою поступь (ходит он, на самом деле, так, как будто землю под ногами вот-вот начнёт мотылять, словно бутылку, зажатую в кулаке подводного течения) к автобусу, и я бросился следом.

— Капитан.