День ангела - Ирина Муравьева

– Сейчас половина четвертого, – сказала она. – Тебе ведь не нужно в Нью-Йорк завтра утром?

Он покачал головой.

– Поспим до шести, а потом я поеду. Подбросишь меня до развилки?

– При чем здесь развилка?

– Но так ведь всем проще.

– Ты замужем, Лиза? – спросил он.

– Нет, Митя. Но я жду ребенка.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Москва, 1934 г.

Наверное, Лиза, я не права, когда вижу в Уолтере только плохое. Вчера он много рассказывал мне о своем детстве: он сирота, воспитывали его дядя с теткой – люди пьющие, очень жестокие, почти не заботились о чужом ребенке. И он всего в жизни добился своим трудом, своими невероятными способностями. Выпускник Оксфорда, прошел всю войну корреспондентом на полях сражений, столько раз рисковал жизнью. Послушай, ведь это не шутки. Мой желтоволосый Патрик – ребенок по сравнению с этим человеком. Иногда я думаю, что судьба распорядилась неправильно, сделав меня женою «полумальчика-полумужчины», которого я с самого начала почувствовала в Патрике, несмотря на все его героические обещания.

Уолтер рассказывает мне о том, через что ему довелось пройти во время войны, – это очень страшно, но еще страшнее то, как после войны, разочаровавшись в людях, он вернулся в Париж и попал в среду артистической богемы. Оказывается, все, что мне говорили, – чистая правда. Чего там только не было! Слово «разврат» мало что объяснит. Жизнь была полностью подчинена наркотикам, а Уолтер объяснил мне, что, попадая под влияние наркотика, человек перестает быть самим собой, и то, что вылезает из него, не поддается никакому контролю. Он, например, сказал мне, что человек может быть очень тихим и кротким в жизни, но под наркотиком в нем поднимается такая ярость, что некоторых приходится связывать: настолько сильно в них желание насилия, разрушения и даже убийства. Многие убивают себя, потому что не могут справиться с физической необходимостью немедленно уничтожить кого-то. В Париже они устраивали так называемые «встречи с дьяволом», специальные сеансы, на которых люди пили кровь, совокуплялись на виду у всех, не обращая внимания – с мужчиной или с женщиной, со стариком или со старухой, и были случаи, что некоторые даже умирали во время этих сеансов от разрыва сердца.

Ты, наверное, не можешь представить себе, как же я имею дело с таким чудовищем? Но он не чудовище. Я начинаю привыкать к нему, и иногда мне становится жалко его, хочется просто гладить его по голове, успокаивать и баюкать, как маленького ребенка. Уолтер не верит в Бога и не хочет говорить об этом, один раз только пробормотал, что это хорошо, что большевики позакрывали храмы, посрывали колокола и разогнали священнослужителей, потому что истинная вера и должна быть под гонением, как это было во времена раннего христианства или с евреями во времена инквизиции.

– Если людям все разрешать, даже такую ерунду, как есть досыта, – сказал он, – они сразу становятся неблагодарными и отвратительными, но если их прижимать, запрещать и отнимать у них как можно чаще и как можно больше, у некоторых просыпается страх и даже, как ни странно, появляется относительная честность. Русским говорят, что верить в Бога нельзя, их наказывают за это – ну так, значит, те, кто будет продолжать верить, несмотря ни на что, и есть настоящие верующие люди.

Презирает он всех одинаково: и большевиков, и не большевиков, и правых, и левых, и победивших, и побежденных. Я думаю, что, скажи он это нашим с тобой родителям, они бы его просто разорвали! В нем нет никаких нравственных убеждений, кроме одного: нужно быть не просто умным, а умным «как дьявол». Уолтер никогда не целует меня в губы – почти никогда, – и я так отвыкла теперь от поцелуев в губы, что с удивлением вспоминаю, насколько мне все это нравилось с Патриком, все эти долгие нежности и голубиные объятья! А здесь… Боже мой, как здесь все просто, как даже грубо, Лиза! Я только изо всех сил закрываю рот руками, чтобы удержать внутри крик, который всякий раз готов вырваться из меня! Я не знала, не догадывалась, сколько во мне звериной силы, какая я дикая, веселая, бесстыжая, и сейчас, когда это все открылось, я ничего не боюсь, кроме одного: что все это кончится.

Лиза, милая, дорогая сестра моя, не пиши мне никаких страшных слов! Не пугай ни Божьим гневом, ни родительским проклятьем, ни тем, что Патрик немедленно бросит меня, как только узнает! Да, я пропала, я погубила все, я не буду ни верной женой, ни преданной матерью, и даже на том свете – если он существует, – меня не ждет ничего хорошего. Но что же делать, если я, как безумная, готова целовать каждый волосок на его теле, и даже запах его одеколона, смешанный с запахом снега, который я всякий раз с наслаждением вдыхаю, когда он ждет меня в сквере, и я подбегаю, утыкаюсь лицом в его воротник, – если даже такая ерунда, как этот запах, лишает меня рассудка!

Голод

В сентябре 1933 года корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти поехал на Дон. Картина увиденного не могла не потрясти его так же, как всех, кто оказывался тогда в этих краях. Тон его корреспонденций слегка изменился. Дюранти признал, что власти забрали слишком много зерна, но и этому находил объяснение: Россия опасалась войны на Дальнем Востоке. Кроме того, многие крестьяне отказывались от участия в колхозах, из-за чего и не была собрана значительная часть урожая. Смертность на Украине, сообщил Дюранти, может быть сопоставима со смертностью в битве под Верденом. Но в этом он так же солгал, как во всем: смертность в бою под Верденом достигала шести тысяч в день, смертность на Украине была в четыре раза больше. Репортаж Дюранти от 16 сентября вышел под оптимистическим названием «Большой советский урожай вслед за голодом».

Вернувшись в Москву, он заглянул в британское посольство. В посольском документе сохранились его точные слова: «За прошедший год в Советской России не менее 10 миллионов человек умерли от недостатка продовольствия».

Вермонт, наше время

Седая, со скромным курчавым пучком на затылке, Ангелина, мать сладостно спящей Надежды и бабушка деток: Настены, Андрея и Карла – взяла с собою по грибы старинную свою приятельницу, жену знаменитого искусствоведа Пастернака – не того, однако, всем известного Пастернака и даже не родственника его, а просто однофамильца, с которым случилась смешная история. На вопрос посмотревшего кинофильм «Доктор Живаго» вермонтского жителя, на что была потрачена Нобелевская премия за известный роман, искусствовед не сразу нашел в себе силы сообщить неискушенному человеку, что тот заблуждается, и Нобелевская премия была дана не ему (а могла бы!), но вовсе другому совсем Пастернаку. И хотя нынешний Пастернак, Кирилл Адольфович, прекрасно помнил и готов был поклясться, что никогда не получал престижной Нобелевской премии и вряд ли мог претендовать на нее, занимаясь исключительно узором решеток в Нескучном саду и другими незначительными архитектурными достижениями, – несмотря на это, вопрос наивного вермонтского поселянина долгое время поддерживал в искусствоведе легкое хмельное головокружение. Впрочем, было чем заняться даже и без ненужной Нобелевской премии. Отдавая всего себя разгадке решеток в Нескучном саду, искусствовед сумел прекрасно вырастить и воспитать дочь Анюту, теперь уже взрослую худощавую женщину, похожую в профиль на автопортрет художника Дюрера, а также обеспечить семейное счастье жены своей Марты, которая, в свою очередь, открыла для них в общей жизни такое, что будет похлеще любых даже премий. Открыла она не писателя просто, но воплощение самого духа искусства внутри одного человека, носящего имя Саша Соколов. Много-много светлых и радостных вечеров провела семья искусствоведа Кирилла Адольфовича, склонившись над книгами Саши. Для изучения гения не пожалели ни собственного времени, ни детства Анюты, которая была лично и даже безжалостно бита отцом (приложена крепко затылком ко шкафу!), когда заметили, что легкомысленная девочка не с должным вниманием слушает волшебные куски из романа «Палисандрия».

Давно защитившая докторскую степень, уже разведенная дочка Анюта, забывши нелегкое детство, проводила лето в Вермонте, радуясь обществу матери и отца своего, искусствоведа Кирилла Адольфовича, который стал тише, скромнее и мягче среди этих мирных лесов и лужаек. Матери ее Марте хотелось при этом пристроить Анюту, и она зорко высматривала, кто именно приезжает в гостеприимную школу, где часто устраивались то конференции, то фольклорные фестивали, то спектакли. Любящее сердце ее встрепенулось при виде немолодого, но очень привлекательной наружности, сдержанного и хорошо воспитанного Дмитрия Ушакова, про которого нетерпеливая Ангелина успела настрекотать ей с три короба.

Сейчас две седые подруги, почти не сомкнувшие глаз этой ночью, шли рядом по кроткой зеленой тропинке и, переминая оборки своих длинных и просторных сарафанов, обсуждали Ушакова.