Когда уходит человек - Елена Катишонок

А солнце всходит, как ни в чем не бывало, и заливает благодатным светом спальню, будит сонное зеркало, которое тут же вспыхивает и освещает сидящую женщину. Каждому свое, повторяет она. Собрать самое ценное — и в Кайзервальд; появиться, ничего не объясняя, — он поймет. Тот, кто боится потерять, умеет любить. Все, что раньше она знала о любви, — это романы Мориса Декобры; их печатали с продолжением в газете, из номера в номер. Там жена убегает из дому, оставив все драгоценности и торопливую записку.

Леонелла медленно сняла обручальное кольцо. Рука стала голой и словно чужой. Недоуменно сверкнул — как моргнул — бриллиант. Опять надела кольцо и перевела взгляд на подзеркальный столик. Английский туалетный набор: гребенка, щетка для волос и зеркало, оправленные в серебро, — подарок Роберта. Говорят: не подарок дорог — дорога любовь. Однако любовь обесценивается, в отличие от подарков. Все, что здесь — мой дом. Это и есть самое ценное. Оставить, уйти? И куда — в Кайзервальд? В чужой — она всегда это помнила — дом, с чужим роялем и чужой сиренью?

Рушится мир, но дом стоит на месте. Изящная записная книжечка с золотым обрезом предупредила: пятница, 13-е июня.

Хуже быть не может.

День волшебный, и похоже, что многие бросили вызов суевериям. В Кайзервальде много гуляющих. Леонелла взбегает на крыльцо. Дом пуст. На рояле стоит вчерашний букет. Рядом лежит потрепанная книжка для начального чтения «Марта идет в школу».

Зачем она принесла домой эту книжку, сама не понимала: ни записки, ни единого слова, обращенного к ней, там не было. Сохранился лишь запах крепкого табака да что-то неуловимо родное, отчего люди часто держат дома ненужные, потерявшие смысл вещи.

Отсутствие мужа не удивило, как не удивило опухшее от слез лицо Мариты. Глаза у нее были красные, но сухие. Сипловатым голосом спросила, будет ли хозяйка обедать.

— Только бульон.

Теперь осталось задернуть в спальне шторы и лечь. Если зазвонит телефон, она услышит.

Телефон не звонил, и это даже хорошо, потому что сон пришел сразу — и все объяснил! Оказывается, Роберт здесь ни при чем, он просто выгораживал девчонку. Леонелла с Робертом сидят за столиком в кафе и пьют кюммель. И ликер необыкновенно вкусен, и все так чудесно разрешилось, что хочется смеяться. К столику подходит Громов: «Разрешите вас пригласить?». Муж встает и подает Громову руку. Они молча танцуют, и это тоже смешно, а потом Громов приглашает ее. Теперь не смешно, а тревожно: сейчас, сейчас… Его лицо все ближе, звучит музыка, какой раньше она никогда не слышала. Костя ведет ее, огибая столики, и в тот момент, когда щека касается щеки, произносит: «Это мой ребенок».

Оказывается, может быть хуже: вот оно. Сон вдребезги рассыпается от телефонного звонка, длинного и резкого. Звон пропиливает тишину квартиры в самое сонное время, которое римляне называли часом третьей стражи.

Роберт не случайно вспоминает о римлянах, потому что это не телефонный звонок, а дверной, и кого-кого, а стражи здесь предостаточно.

Все тайное становится явным — вот как секретная директива по недремлющему ведомству стала явной и расплодилась множеством одинаковых бумажек под названием «Ордер на обыск и арест». Кто-то позаботился и заполнил ордера именами, одним и тем же способом пометив бывших преступников и стражей закона, монахинь и проституток, офицеров и рядовых, а также бывших фабрикантов, помещиков, домовладельцев, торговцев (не важно, мебелью или укропом), ученых — короче, всех бывших, а заодно и многих будущих, ибо под директиву попадали не только перечисленные лица, но и члены их семей, независимо от возраста последних. Неполных четыреста лет отделяют ночь 14-го июня от Варфоломеевской, а насколько она гуманней! Ни резни, ни кровопролития, ни пьяных от счастья католиков: списки с фамилиями, ордера, распахнутые двери — сначала квартир, потом вагонов. Не говоря о том, что каждый депортируемый мог взять с собой деньги, драгоценности и багаж — «до ста килограммов», как сообщалось в приказе.

В доме № 21 были помечены три фамилии, как заботливый пастух метит овец: то ли для стрижки, то ли на убой. Помечены были не на доске, нет, хотя вошедшие первым делом сверили свой список с доской, после чего и начался отнюдь не телефонный трезвон.

Офицер удивился не аресту, а дозволенному багажу: предстояло что-то долгое и далекое. Ирма лихорадочно выхватывала из шкафа зимние вещи. Сонный Эрик собирал драгоценности: толстый синий карандаш с непонятным заклинанием «Goldfaber 871 Germany», вытисненным на грани, любимый конструктор и раскрашенного деревянного индейца, на днях назначенного, несмотря на отсутствие формы, главным артиллеристом при оловянной пушке чуть больше спичечного коробка.

Неизвестно, почему, но Роберта тоже арест не удивил. Он только досадовал на себя, что ничего не успел объяснить жене, и первым делом взялся укладывать бювар: напишу оттуда. Никогда не умел действовать быстро; даже сейчас вопрос задал не он, а Леонелла:

— На каком основании?

Голос товарища артистки прозвучал уверенно и требовательно, и лейтенант подробно, хоть без особого задора, отчеканил:

— Служебная деятельность при буржуазном правительстве, статья 58-я.

— Куда вы отправляете моего мужа?

Ох, как лейтенанту хотелось отбрить дамочку: сами, дескать, увидите — вместе отправим; однако жены в списке не было, он убедился дважды.

— В деревню, — ответил, как требовалось отвечать по инструкции, — в столице таким, как он, делать нечего.

Мечена была и квартира Шиховых — вся семья подлежала аресту, но избежала его по причине отсутствия. Половина семьи, как известно, была вне пределов досягаемости ветвистой 58-й статьи; а Тамара с Андреем уже двое суток не отходили от отца. О том, чтобы оставить его одного, не было и речи.

Дом не был знаком с директором немецкой гимназии, который говорил Андрею Ильичу о мерзости запустения, да и слов таких не знал до прошедшей ночи; а сегодня сам ощутил нечто очень похожее. Стало понятно, чем неосознанно пугал неживой дом слева, где мерзость запустения поселилась давно и прочно, и даже табличка с номером «19» была покрыта ржавчиной, из-под которой едва виднелась сутулая спина девятки.

Ночь была на исходе, но начинающийся день ничего не прояснил. Сколько дом себя помнил, только молочник появлялся в это время на Палисадной улице. Сегодня взбудораженные, растерянные люди, одетые по-дорожному — то ли беженцы, то ли погорельцы — выходили из парадных и останавливались в нерешительности, опуская на тротуар корзинки и чемоданы, словно сами не знали, зачем они оказались на улице в такой час. Деловито сновали военные. В каждом подъезде стояло по два солдата — откуда они взялись? Бодрые милиционеры с повязками на рукавах построили оторопевших людей в колонну. Колонна медленно двинулась в сторону сквера, и возникло откуда-то слово «Сосны», которое люди перебрасывали друг другу, как мячик: дачный поезд всегда останавливается в том предместье.

Начиналась колонна раньше, где-то на соседних улицах, а здесь пополнилась знакомыми издавна лицами. Лица отразились в стеклах первого этажа и промелькнули мимо дома, чтобы остаться в памяти.

Первым шагнул на мостовую Бруно Строд, бывший командир бывшей роты. Ирма крепко держала за руку сынишку. Роберт оглянулся, как оглядывались все уходящие, начиная с жены Лота. Именно о ней подумал Роберт, потому что понял вдруг: соляной столп — не наказание и не метафора, а квинтэссенция ее слез — больно оставлять свой дом. Он поднял глаза на пятый этаж, но в этот момент солнце зажгло все стекла, ослепив до слез.

Но мы вернемся.

Как удивился бы князь Гортынский, если бы вернулся домой! Вот он берется за латунную ручку и распахивает парадную дверь, с готовностью приподнимает шляпу, здороваясь с тетушкой Лаймой, — в этот момент из-под мышки выскальзывает и чуть не падает газета «Сегодня», и он ловит ее, чуть примяв локтем; зеркало успевает отразить профиль с бородкой, шляпу, хлопок по газете.

Газета «Сегодня» осталась в далеком вчера: уже год как она прекратила свое существование, не намного опередив своего читателя. А то господин Гортынский уже доставал бы из кармана ключ и только сейчас, подняв глаза, увидел бы на двери печать. Как же не заметил бы он печати этажом ниже, на дверях хозяина и дамы-благотворительницы? Очень просто: смотрел в газету, а ноги послушно вели бы по знакомой лестнице: двенадцать ступенек, поворот, беглый взгляд в окно на каштан во дворе. Теперь князю осталось бы повернуться медленно и ошеломленно, чтобы увидеть сургучные печати на квартире Шихова, а потом вспомнить, что первой была опечатана дверь старого антиквара этажом выше. На пятый он уже не станет подыматься и не посмотрит на квартиру, где жил упрямый офицер с женой и сыном.