Оглянись на будущее - Иван Абрамов

Нет, понять такое нельзя. Согласиться с этим, значит, признать, что ты жулик и крохобор. А говорили об этом так, словно дело шло о личной судьбе Федора Пантелеевича, которого-де, не за что пока обижать и снимать с его должности. Нет уж, нет! Коль взялся ты возглавлять рабочий коллектив, будь добрый, будь добренький! Не увиливай. Но особенно обидно, что и Колосков как-то спасовал. Сказалось, что Мошкара не простачок, что он-то хорошо продумал свои доводы и бил ими, поражая и обезоруживая. Демагогия! Откровенная. А возразить нечего. «Кто будет платить за материалы для постройки дома Егору Тихому?» А правда — кто? Бригада? А если, скажем, Чуков не согласен? Принудить? Нет уж, на его стороне закон. Значит, лопнула идея? Выходит, что так. И уж вовсе неотразимы вопросы Захара Корнеевича…

Говорить ему о совести, о каких-то общественных обязанностях, о самоконтроле — это вовсе пустое. Он и опять спросит: «А кто поручится за ваш самоконтроль?» В самом деле: кто поручится? Чье ручательство устроило бы Захара Ступака? Но он задал вопрос по существу, и ему не ответили. Его не убедили. Да и никого не убедили. Слова о чести и совести — это не деловой подход. Мошкара подходил по-деловому. Он, как бы забивая осиновый кол во всю эту затею, сказал уже без особой надобности: «Там вон стоит «коза-дереза». Долго ее рожали, всей бригадой, всей коллективной совестью. Я не считал, не мое дело, но потратили на ту козочку не только коллективной совести, но и средств немало. Кто заплатит? Павлов? За счет всей бригады или из персональных сбережений?»

Предательский удар. Впрочем, почему же предательский? Предают друзей, Мошкара в друзьях у Павлова себя никогда не числил. Ну а в эту чертову «козу» попал хлестко. Вовсе нечего было сказать. Стоит она. И хлопот там немало, и средств, чего уж вилять. Не паровоз, не дом пятиэтажный, но рубликов с полтысячи там плакали. Вот так. Впредь поосмотрительнее надо ходить в атаку на Мошкару. Кнут дуракам не мука, а вперед наука. Вот так, парень, вот так. И не на Федю Мошкару надо злиться, не на Колыванова — на себя. Только на себя. У Колыванова есть начальство, и оно спросит. У Мошкары есть интересы, и он их соблюдает. А вы, рванувшись в драку, не продумали элементарного. Ну и утирайтесь теперь, утешайтесь.

Нет, Иван не любил самобичевания, сдаваться он тоже не собирался, но понимал: недооценка противника и небрежная подготовка отбросили все дело назад.

Дорога вдоль дровяного склада была хорошо знакома, шагал Стрельцов уверенно, лишь изредка попадая в лужи, только что налитые настырным и нудным дождем. Обычное явление, привычное дело. В ненастье тут всегда высвистывает и хлобыщет. В потемках нельзя миновать все лужи до единой. Но почему же раздражает все это сегодня, не Мошкара же заведует дождями и ветром?

«Подговорю шоферов здешних, пусть бы хоть по одной ходке шлака сбросили в наши колдобины. Или надо сначала объявить здешние промоины общегосударственным бедствием? На мелочи мы не реагируем, по пустякам не разбрасываемся. Когда последний здешний черт сломает разудалу голову, когда…»

— Иван! Ой, Иван! Да погоди ты, кто ж так бегает?

Остановился Стрельцов. И сам удивился: улыбается-то с какой стати? Прислушался к торопливым шагам, окликнул тихо:

— Ты, Зойка?

— Бегу, бегу за тобой чуть не от самой вахтерки… — И, поскользнувшись, ухватилась за Иванов рукав. — Темно, как в погребе, лужи набулькало, хоть плотину ставь. А ты… Здравствуй.

Теплее как-то сделалось под промозглым сеянцем. И светлее. И уютнее. Странно. Смело взял Иван Зою под руку, спросил беззаботно:

— Опять штурмуете, товарищ Зоя? Жадные вы, оказывается. Или он вас так нашарахал?

— Это я с репетиции, — охотно пояснила Зоя. — Получится, нет ли — все равно интересно. Понимаешь, решили «Иркутскую историю» поставить. Думали: просто, о рабочих, а оно, оказалось, не тут-то было. А ты что, за получкой стоял?

— Не-э, — понял Иван нехитрый намек. — Да и кошелечка у меня нету. — И крепче, смелее сжал руку Зои.

Правду сказать, довольно странные отношения сложились у Стрельцова с этой девушкой. Жили почти соседями. Хотя и не ровесники, видели друг друга часто, учились в одной школе. Правда, Иван заканчивал десятый класс, когда Зоя перешла только в пятый. Знал Иван, что Зоя — дочь погибшего партизанского комиссара — родилась через полгода после гибели отца. Знал, что зовут ее Богомолкой, хотя никому и никогда сама Зоя не молилась. Мама ее, раздавленная невзгодами, прислонилась к сердобольным местным баптистам, пела какие-то песни в молельном баптистском доме. Знал и о том, что Зоя после школы пошла продавцом. И хотя сам никогда пончиков не покупал, нередко слышал голосистое: «Пончики, пончики, пончики!»

Иван не знал, что Зоя бросила свой лоток, хотя видел ее в цехе мельком. А две недели назад непогожим вечером встретились, что называется, нос к носу. Ветер в тот вечер выл, как осатанелый, высвистывая такое разбойное в радицких проулках и отщелках, что хотелось спрятаться хоть куда-либо. Дождь, хотя и не очень сильный, засекал в самую душу, под ногами непролазь, вокруг — темень. Настроение дрянное, и хотя Иван то и дело подсвечивал себе карманным фонариком, чуть не все подряд лужи промерил ногами. Бывает. Ты на них злишься, они на тебя. Ты им хоть бы что, а они тебя с ног до головы.

И вдруг — явление. Вернее сказать, не увидел, услышал Стрельцов, что кто-то впереди барахтается. Не диво. Особенно в получные дни. Хватит человек с жадности двести с прицепом, вроде с места двинется, а в дороге ослабнет и ляжет на ночлег в какой-либо мягонькой колдобине. И не из сочувствия, не злорадствуя, наверно, по дружинницкой привычке окликнул:

— Погоди, браток, насовсем не укладывайся, сейчас я тебя на буксир возьму.

— Иди-ка своим путем, нечего приставать, — услышал в ответ знакомый голос. Удивился. Зойка. Ей-то с чего лужи мутить? Мама какая-никакая, в рот спиртного сроду не брала, неужели у той толстой ведьмы профессиональную науку успела перенять? Но голос нормальный, трезвый. Правда, сердитый. Подошел, осветил Зойку, огромную лужу от края до края дороги, спросил недоуменно:

— Ты что — щучат мутишь или мелиорацией решила заняться?

— Тебе сказано: топай! — И все же пояснила немного мягче: — Обронила. Деньги. Первую получку. Сто раз ее всю перещупала, а она, черт ее мерил бы, прорва чертова… — И всхлипнула. Сложила руки ковшиком и подула в них, как зимой.

— Давай вместе искать, — предложил Иван, хотя понял: дело это безнадежное. — Денежки-то как — прямо без ничего или как?

— В кошелечке-э, — и вовсе расстроилась Зоя. — Да не свети ты мне в лицо! — и вдруг яростно, по-футбольному пнула лужу ногой. — Первая получка-а! Д-ды-ы… Полные сапоги начерпала. Да не свети ты!

— Не злись, я ради дела, — спокойно объяснил Иван. — Уклончик тут. Небольшой, но есть. Если вон там проковырять сток, больше половины уйдет на склад. Ну-ка! — и, скользнув желтым пятном света по дощатому забору, отдал фонарь Зойке, рванул доску, повертел ее в руках, примериваясь, принялся прорубать сток, разбрызгивая воду и грязь.

— Свети, не то вместо спуска нефтяную скважину пробью. Во работка, кому ни скажи. Не что-то там, деньги добываем…

Воды в луже почти не убавилось, но Иван разогрелся и принялся шарить по ней без опаски.

Зоя, тоже малость согревшись, зашла с другой стороны. Но ей мешал фонарик.

— Ты свети, свети, не то я твой кошелечек меж пальцев процежу.

— Клеенчатый, полосатенький такой, — опять озябла девчонка. — Шла, все время цел был. А тут прыгнула… дура. Разве ее перепрыгнешь. — И села на бережок, утратив остатки надежды…

— А если пусть его? — сдался Стрельцов, окончательно убедившись, что в такой кисельной мешанине не то что кошелечек — чемодан с кошелечками не отыщешь. Грязь, комья, булыжники. — Придем как-нибудь по весне, а тут деревце. Такое, знаешь, как у того деда с бабкой из сказочки. На дереве листики-веточки, а на веточках кошелечки с получками. Сколько было-то?

— Один…

— Денег сколько было?

— Сорок семь.

— Жалко! — с новой энергией сунулся в лужу. Мутил, цедил меж пальцев липкую вонючую грязь, приговаривал речитативом. — Ох, сорок сороков, сорок мучеников… Бульдозером тут надо, землесосом… Ты давай хоть по берегу прыгай, окоченеешь вовсе. Э-э-э, так не годится! Огребешь какой-нибудь грипп или эту, как ее! Да не ершись! — И, взяв обе Зойкины руки, принялся так энергично растирать ладони, будто ей грозила сиюминутная смерть.

— Да больно же! — отстранилась Зойка. Сунула руки под мышки, как это делают возчики в дальнем зимнем извозе, и вдруг поспешно принялась искать что-то у себя на животе. Вскрикнула громко и радостно:

— Вот он, вот он!

— Ты что? Проглотила? Что там? — опять сунулся к ней Иван.

— Вот он, кошелечек! — притопывая от радости, придерживая левой и прихлопывая правой рукой, уточнила Зоя. — Ну, был тут, а когда прыгнула — он сюда. Скользкий…