Дом душ - Артур Ллевелин Мэйчен

IV

В первые дни следующей недели мысли Дарнелла будто обитали в тумане сна. Быть может, ему самой природой не предназначалось вести себя практично или держаться того, что зовется «обычным здравым смыслом», но воспитание все же привило ему страсть к простым и ясным свойствам разума, и он тревожно пытался объяснить себе свое странное настроение в тот воскресный вечер, как часто старался истолковать фантазии детства и юности. Поначалу его раздражала безуспешность попыток; утренняя газета, которую он обязательно покупал, когда омнибус дожидался на станции «Аксбридж-роуд», выпала из рук нечитанной, пока Дарнелл тщетно рассуждал и убеждал себя, что угроза вторжения капризной старухи, как бы ни была утомительна, все же не есть рациональный повод для тех необыкновенных часов размышлений, когда его мысли словно обрядились в незнакомые и фантастические платья и заговорили с ним на чужом и все же понятном ему наречии.

Такими-то доводами он сам себя морочил в долгой привычной поездке по крутому подъему Холланд-парка, мимо несуразной сутолоки Ноттинг-Хилл-Гейт, где по одну сторону дорога уходила к уютным и несколько выцветшим беседкам и закоулкам Бейсуотера, а по другую виднелся проход в угрюмый край трущоб. Рядом сидели обычные спутники его утреннего путешествия; он слышал гул их речи, пока они спорили о политике, и его сосед, выходец из Актона, спросил, что он думает о нынешнем правительстве. Впереди омнибуса шла дискуссия, шумная и горячая, фруктом или овощем считать ревень, а краем уха Дарнелл слышал, как Редмен, сосед, восхваляет рачительность жены.

– Не знаю, как у нее получается. Судите сами: как думаете, что мы ели вчера? Завтрак: рыбные котлеты, прекрасно зажаренные – насыщенные, знаете ли, с множеством трав, по рецепту ее тетушки; вы бы их попробовали. Кофе, хлеб, масло, джем и, конечно, всякая обычная всячина. Ужин: ростбиф, йоркширский пудинг, картофель, овощи да подлива из хрена, сливовый тарт, сыр. И где найдешь ужин лучше? Как по мне, так это чудо, правда.

Но вопреки всем этим помехам Дарнелл погрузился в грезы, пока омнибус покачивался на пути к Сити, и все стремился разгадать загадку своего бдения предыдущей ночью, и пока перед глазами проходили очертания деревьев, зеленых газонов и домов, и пока он видел пешеходов на мостовой, и пока в ушах журчали улицы, все это было для него странным и непривычным, словно Эдвард ехал по улицам города в чужом краю. Быть может, утрами, по дороге на рутинную работу, те расплывчатые и зыбкие фантазии, давно населявшие его разум, и начали обретать форму четких выводов, которых он больше не мог бежать, даже если бы захотел. Дарнелл получил, что называется, крепкое образование в коммерции и потому с большим трудом облекал в связную речь любую мысль, которую стоило думать; но он все больше верил, что «здравый смысл», всегда восхвалявшийся как наивысшее свойство человека, есть, по всей вероятности, самый мелкий и незначительный пункт в устройстве среднего, муравьиного интеллекта. А далее почти неизбежным следствием шло твердое убеждение, что вся ткань окружающей жизни погружена в самый откровенный абсурд, от разума далекий; что сам Дарнелл, его друзья, знакомые и коллеги интересуются тем, чем люди не созданы интересоваться, стремятся к тому, к чему не созданы стремиться, и больше всего похожи на светлые камни алтаря, из которых сложили стенку свинарника. Жизнь, казалось ему, есть великий поиск – а вот чего именно, того он не знал; по прошествии веков истинные цели одна за другой рассыпались или были погребены в земле, понемногу забывался истинный смысл слов; одна за другой перепутывались таблички с указателями, густо зарастали истинные проходы, сама дорога свернула от высот в глубины, покуда наконец род паломников не выродился в наследных каменщиков и искателей объедков в канавах на пути, который заводил к гибели – если вообще куда-то заводил. Сердце Дарнелла пело от странной и трепещущей радости, с новым чувством, что эта великая утрата все же не безвозвратна, что, быть может, трудности вполне преодолимы. Вдруг, решил он, каменщику надо просто отбросить молот и пуститься в путь – и тогда дорога станет прямой; и всего один шаг освободит роющегося в объедках из зловонной слизи канавы.

Разумеется, все это прояснялось для него с большим трудом, мало-помалу. Все же Дарнелл был английским клерком из Сити, «процветающим» под конец девятнадцатого века, а мусорную кучу, копившуюся веками, не разгрести в один миг. Снова и снова ему прививали дух чуши, например, когда окружающие уверяли, что истинный мир – это мир зримого и осязаемого, мир, где качественное и точное переписывание писем стоит определенной доли хлеба, говядины и крова, и что человек, который умело переписывает письма, не бьет жену и не разбрасывается деньгами по глупости, есть хороший человек и исполняет то, ради чего создан. Но вопреки этим доводам, вопреки согласию с ними всех, кто жил вокруг, Дарнеллу достало благости разглядеть полнейшую фальшь и нелепость этого положения. Повезло, что в вопросах грошовой «науки» он был невежествен, но если бы ему в мозг перенесли целую библиотеку, и это бы не сподвигло Эдварда «отречься во тьме от того, что он познал в свете»[35]. Дарнелл по опыту знал, что человек создан загадкой ради загадок и видений, ради воплощения в своем сознании неисповедимого блаженства, ради великой радости, преображающей целый мир, – радости, превосходящей все отрады и превозмогающей все горести. Это он знал наверняка, хотя и смутно; и тем отличался от других, когда готовился к великому эксперименту.

Благодаря мыслям о своем тайном и скрытом сокровище он перенес угрозу вторжения миссис Никсон с чем-то вроде безразличия. Эдвард, конечно же, понимал, что для него нежелательно, чтобы она встала между ним и женой, и у него еще не развеялись сомнения в ее рассудке; но, в конце концов, какая разница? К тому же внутри него уже взошел слабый мерцающий свет и показал пользу самоотверженности, и потому Дарнелл предпочитал своей воле волю жены. Et non sua poma[36]; к его изумлению, он нашел радость в том, чтобы пойти наперекор собственному желанию, хотя всегда считал это совершенно отвратительным. От осмысления такого состояния он был еще очень далек; но хоть он и происходил из самого безнадежного класса и проживал в самом безнадежном окружении, когда-либо видевшем свет, хоть он и знал об askesis[37] не больше, чем о китайской метафизике, ему достало благости не гасить свет, замерцавший в его душе.

И теперь он обрел награду в глазах Мэри, когда