Воспоминание о счастье, тоже счастье… - Сальваторе Адамо

Как-то раз, сидел тот на пороге дома своего и ковырялся перочинным ножом в ногтях своих, и пристал вдруг к нему, к terrone (южанину) некий polentone (северянин).

— Извините, что беспокою вас, месье, не могли бы вы сказать, сколько времени придётся потратить, чтобы дойти отсюда до вокзала?

Не отрывая глаз от ногтей своих, отвечал Зиу Тури иссушенным на солнце голосом своим: «Cammina!», что на хорошем итальянском означает: «Марш!», в просторечии же, понимается так: «Убирайся! Выметайся!»

Задетый резким тоном сицилийца и тыканьем в свой адрес туринец извинился за назойливость, но добавил, что тому всё же следовало быть повежливее.

— Cammina! — повторил Зиу Тури.

Представитель севера Италии, раздосадованный, пошёл прочь. Едва осилил несколько метров он, как автохтон крикнул ему:

— Чтобы добраться до вокзала, тебе нужно двадцать минут!

Турист, удивлённый неожиданным тем участием, дядюшку поблагодарил, однако не мог удержаться и не упрекнуть того в изначальной грубости.

— Но, не зная с какой скоростью ходишь ты, как мог бы сказать я, сколько времени придётся потратить тебе, чтобы добраться до вокзала? Тоже мне, ловкач!

В конце встречи поднесла мне синьора Беллясе в качестве свадебного подарка пару чашек итальянского фарфора. Напрасно отрицал я наличие обязательств за собой, признан был скрытным и чашки вынужден был унести. Придя к себе, удивился их тонкости. Взял одну из них в руки, полюбоваться ею. Слишком порывисто сдавил её, что ли я? Хрустнула она меж пальцев моих. Вздрогнул, конечно, я, однако, собрав осколки, уснул, особого значения инциденту не придав.

На следующий день Розарио принёс мне другую, взамен вчерашней.

— Держи, это от матушки моей, разбитая чашка к несчастью, следует как можно скорее заменить её, а не то проклятие накликаешь.

— Постой! Ты что это мне тут рассказываешь? Что всё это значит? Как может знать она, что разбил я одну из двух чашек, я же не говорил об этом никому?

Розарио только и ответил:

— Она знает!

Итак, вперёд! Никакой чертовщины, за работу — нас ждёт Марсель!

Марсель Грэгуар покорно предавался обряду примерки, совершаемому над ним портным перед тем, как сшить фрак, серые брюки в полоску, жемчужного цвета жилет тонкого фетра и тщательно подобранный шёлковый галстук, завязываемый большим бантом. Законченный ансамбль ему весьма к лицу, уподобляет «отцу невесты» с известной гравюры. И блестящий сей наряд, в ожидании великого дня, повешен в гардероб.

Когда мы приспосабливаем останки Марселя в восьмиугольный гроб массивного дуба, в доме у него всё перевёрнуто вверх дном. Семья его, ничуть не смущаясь, приняла нас среди увядших цветов, остатков пиршества, конфетти и зерен риса, устилавших столы и пол гостиной. Накануне здесь имела место быть свадьба дочери. Не успел ещё трактирщик и столы накрыть заново, застигли мы его за сим врасплох.

Почти сразу же после примерки обнаружилась у Марселя прогрессирующая опухоль головного мозга и будто нарочно, всего несколько недель после того, как жена ушла к маклеру, уговорившему его застраховать свою жизнь в пользу супруги. Дочь его, Лаетития, двадцати двух лет от роду, была беременна. Об отсрочке церемонии не могло быть и речи — в будущем новобрачная рисковала не уместиться в платье от Лефевра, шикарного по местным меркам кутюрье.

В день свадьбы часть брачного кортежа всё же завернула в госпиталь, дабы поприветствовать беднягу Марселя. Будучи под морфием, больной, тем не менее, имел право на короткий проблеск сознания, который позволил ему различить присутствующую рядом дочь, почти что состоявшегося зятя, сына своего и жену, все в парадном одеянии. И, вот так сюрприз, страховой агент, несомненно надеющийся, что Марселю достало времени переварить супружеское разочарование, тоже здесь — никакого напряжения, улыбающийся, полон дружелюбия и сочувствия. Нашёл даже несколько ободряющих слов, дескать, настало время примирения и цивилизованных отношений.

Кутилы покинули комнатку отца-неудачника, обнаружившего в себе то ли силы, то ли чувство юмора выдохнуть им в след, чуть сдерживая слёзы: «Веселитесь же!»

Едва оставшись наедине, Марсель сорвал шланги со своего блока жизнеобеспечения и перестал дышать, проявив волю, которая приходит лишь к тому, кто оказывается по ту сторону жизни.

Не имея возможности добраться до семейки во время церемонии, старшая медсестра лишь после полудня смогла сообщить о кончине месье Грэгуара той, которая всё ещё оставалась его супругой. Она приняла новость с достоинством, но остатку семьи передала её глубокой ночью — изобразив, конечно же, при том крайнее изнеможение — лишь когда стихли слова последней песни и «расплелись» уже все танцующие. Напыщенные, упившиеся и уевшиеся, смеялись и шутили, будто ничего и не случилось; дом семейный свадебному гулянию показался более уютным нежели квартирка маклера, и в доме том всё ещё продолжал смеяться рядом с женой своей Марсель с той самой свадебной фотографии, которая царствовала на почетном месте, над буфетом красного дерева.

Долго ещё вынуждены мы держать на плечах своих гроб, прежде чем водрузить его на составленные по три в ряд стулья, всё то время, пока явившийся всё ж таки трактирщик с командой своей более-менее не подчистят место для них. И едва сдерживавший себя Фернан, а вместе с ним Фирмэн, сын умершего и я сооружаем обрамление из горящих свечей.

Случаются дни, когда и не живёшь вовсе… те дни полны солнца, но холодны как стекающая сквозь пальцы последняя надежда. В такие дни, как только выберешься из постели, убивает тебя полным разочарования взглядом зеркало, и поливаешь ты никогда не раскрывающиеся цветы; зовёшь тогда кого-нибудь из друзей, хочешь слышать чей-то голос, а слова его, нужные как воздух, натыкаются на твоё замешательство: «Хорош хандрить, все рады тебе», — искренне говорит он, и ничего не происходит, а ты снова в дураках и одинок, как никогда… так-то вот… бывают такие дни, когда как бы и не живёшь.

К счастью, случаются и другие дни, о которых, как поведал нам о том Д. Д. Сэлинджер, мечтала рыба-банан, когда зацветают в саду грёз голубые розы. Всё вокруг небесного цвета, и примечаете вы зелёный луч, след некой, пусть и грозовой тучи, и узнаёте розовато-лиловый отсвет, оставленный небосводу дуновением надежды.

Накануне вечером смотрел я по телевизору известную картину, «Он и она», фамилию режиссёра я проморгал. Навеяло та на меня кой-какие мысли. Кэрри Грант и Дебора Керр, и вправду великолепная парочка, устраивают свидание на сто втором этаже Эмпайр Стейт Билдинга. Знакомы-то они всего ничего — в одно и то же время, случайно, оказались в одном и том же отеле, на Лазурном берегу. Друг другу понравились, но за каждым уже болезненный опыт несостоявшегося счастья. И, остерегаясь пьянящего дурмана любви с первого взгляда, на поверку-то всё могло обернуться очередной иллюзией, решили потому дать друг другу время на осмысление: договорились встретиться ровно через год, день в день после первого поцелуя, доверившись судьбе. Какое благоразумие, не правда ли? Короче, он на месте, чтобы тоже там быть, сделала всё и она. Но, увы, в тот самый день и всего в нескольких метрах от того самого небоскрёба, попадает в автокатастрофу. В клинику доставляют её с параличом ног, оттуда выходит она несколько дней спустя, прикованной к инвалидной коляске. Можете пускать слезу, никто бы тут не удержался.

Ожидает он её до закрытия дверей знаменитой башни. К полуночи, убедившись, что возлюбленная от него отреклась, сглатывает все свои мечтания о новом счастье и возвращается к прежнему одиночеству. Позже, будьте покойны, он её найдёт, узнает о своей «лапуле» правду и… всё прекрасно — она излечивает недуг, они счастливы и у них много детишек. The end! С подстрочечным титром: «Конец».

Тронутый красивой и поучительной историей, решил я совершить романтичный и наивный поступок — пропихнуть Тино Росси в члены известной группы с обострённой формой Эдипова комплекса. Написал на совершенно белом листе бумаги я то ли послание, то ли SOS, то ли ультиматум, то ли просьбу. Сложил его пополам, верхние края загнул к центру, обе половинки завернул в обратную сторону, раскрыл… и т. д. и т. п., пока не получился наконец маленький кораблик. Самим собой я остался доволен; а как же, ведь в последний раз получился он у меня никак не менее двадцати лет назад.

Не имея под рукой Эмпайр Стейт Билдинг — разве что выстроить для неё нечто подобное, укладывая по камню за каждую минуту отсутствия её — назначил я свидание пройдохе моей на четвёртом этаже мерзкого жилища; обернулось бы раем оно, соизволь она хотя бы ещё раз с балетными, тридцать восьмого размера, пропорциями своими ступить на ведущие ко мне лестничные, устланные грязной бумагой ступени. Осмысливая послание своё ясно понимал я, что повседневный антураж мой вряд ли был подходящим декором долгожданной встрече, придать которой хотелось мне как можно больше блеска. Тогда взял я другой лист и письмо переписал. Намереваясь даровать избраннице исступления моего заслуженную ею красоту, назначил я ей то невероятное или же чудесное свидание в музее Оранжерей, в гостиной Нимф, в оговоренный день и никак не иначе. Исписанный лист ламинировал я целлофаном и вновь проделал мудрёную укладку. Отдельные сгибы скрепил прозрачной липкой лентой и, вот, кораблик был готов к плаванию.