Жизнь насекомых - Виктор Пелевин

Наташино лицо искривилось, и Сэм понял, что вот-вот она опять заплачет.

– За тобой нет никакой вины, – так же нежно сказал он. – Думай о другом.

Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула в себя дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.

– Что это щелкает? – спросила Наташа. – Второй раз уже.

– Не знаю, – сказал Сэм. – Какая разница.

Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий по асфальту прямо между ее тапочками. Окурок шлепнулся в воду, погас и поплыл, покачиваясь, вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла ее из виду.

– Видишь, Наташа, эти пузыри? – спросил Сэм. – Вот так и мы. Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом. И никто не знает, что будет с нами завтра.

– Я даже не заметила, как он подлетел, – сказал Наташа. – Все машинально вышло.

– Он был пьян, – сказал Сэм. – И потом, кто же в ляжку кусает? Только самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.

Он положил руку на Наташину ногу.

– Вот сюда, да?

– Да, – тихонько ответила Наташа.

– Не болит?

Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.

– Поцелуй меня, Сэм, – попросила она.

Дождь постепенно стихал. Стеклянная стена остановки была оклеена выцветшими объявлениями. Впившись в Наташины губы, Сэм заметил прямо напротив своего лица бумажку с надписью: «Дешево продается жирная собака. Звонить вечером, спросить Сережу». Полоски с телефонами были оборваны, а почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом висело другое объявление: «Интимный электромассаж на дому. Оплата по договоренности». Из-под него выглядывало третье объявление, в котором человек по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить кресло «Мемфис» из гарнитура «Атлантис».

– Ох, Сэм, – сказала Наташа, – так меня еще никто не целовал.

– Куда бы нам пойти? – сказал Сэм.

– У меня мать дома, – сказала Наташа, – а я с ней в ссоре.

– Может, ко мне в гостиницу?

– Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко мне.

– А мать?

– Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка – она все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.

– Далеко это?

– Нет, – сказала Наташа, – совсем рядом. Минут семь идти от силы. Сэм, я, наверно, страшная, да?

Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.

– Идем, – сказал он. – Дождь кончился.

За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее краю, казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее глубокой, но через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней – ноги сразу промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли. Наташа шла впереди, держа в каждой руке по тапочку и балансируя ими с удивительным изяществом.

– Почти пришли, – сказала она, – теперь направо.

– Но там же газон, – сказал Сэм.

– Да, – сказала Наташа, – живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот сюда. Не поскользнись. Руку держи.

– Ничего, слезу. А, черт.

– Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет. Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага, вот сюда.

– Можно посветить?

– Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише говори, а то ее разбудишь.

– А где она? – шепотом спросил Сэм.

– Там, – прошептала Наташа.

Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была перегорожена доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.

Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать его за руку, но было уже поздно – комната осветилась, и из-за ширмы долетел тихий женский стон.

– Ну все, – сказала Наташа, – разбудил.

За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:

– …Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически единственным актуальным эстетическим эпифеноменом литературного процесса на сегодняшний день – разумеется, на эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане – альманах «Треугольный хуй», первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор подготовили Всуеслав Сирицын и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара…

– Теперь можно вслух говорить, – сказала Наташа, – она ничего не услышит.

– И часто она так? – спросил Сэм.

– Целыми днями. Может, музыку включим?

– Не надо, – сказал Сэм.

– Дай я затянусь, – сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и вынимая из его пальцев горящую сигарету.

Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую впадинку пупка.

– И получается, – монотонно читал за ширмой тонкий голос, – что прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. «Прощай! – засыпал я. – Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто…»

– Как это она без света читает? – тихо спросил Сэм, стараясь отвлечь внимание Наташи от неловкой паузы, в которой была виновата неподатливая пластмассовая «молния».

– Не знаю, – прошептала Наташа. – Сколько себя помню, все время одно и то же… Наверно, помнит наизусть.

– Видишь мир глазами маленького мальчика, – читал голос, – и не из-за примитивности описанных чувств – они достаточно сложны, – а из-за тех бесконечных возможностей, которые таит в себе мир «Судьбы барабанщика». Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и нельзя специально останавливаться, равнодушная и немного печальная легкость, с которой герой встречает новые повороты своей жизни. «Никто теперь меня не узнает и не поймет, – думал я. – Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в Вятку… Ну и пусть! Буду жить один, буду стараться. А на все прошлое плюну и забуду, как будто его и не было…» Вселенная, в которой живет герой, по-настоящему прекрасна: «А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось – дворцы, башни светлые, величавые. И пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, поглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом…»

– Наташа, – сдался Сэм, – как это расстегнуть?

– Да она и не расстегивается, – хихикнула Наташа, – она так пришита, для красоты.

Она взялась за подол и одним быстрым движением стянула платье через голову.

– Фу, – сказала она, – волосы растрепались.

– Но кто смотрит на этот удивительный и все время обновляющийся мир? – вопросил голос за ширмой. – Кто тот зритель, в чувства которого мы погружаемся? Можно ли сказать, что это сам автор? Или это один из его обычных мальчиков, в руку которому через несколько десятков страниц ложится холодная и надежная рукоять браунинга? Кстати сказать, тема ребенка-убийцы – одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы «Школу» и тот как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из маузера в лесу, вокруг которого крутится все остальное повествование. Да и в последних работах – «Фронтовых записях» – эта линия нет-нет, да и вынырнет: «Боясь, что ему не поверят, он вытягивает из-за пазухи завернутый в клеенку комсомольский билет… Я смотрю ему в глаза. Я кладу ему в горячую руку обойму… Ой, нет! Этот паренек заложит обойму не в пустую кринку…»

Расстегнув рубаху Сэма, Наташа прижала нежные присоски на своих ладонях к его покрытой жесткими волосками груди.

– Но нигде эта нота, – усилился голос, – не звучит так отчетливо, как в «Судьбе барабанщика». Собственно, все происходящее на страницах этой книги – прелюдия к тому моменту, когда барабанной дроби выстрелов откликается странное эхо, приходящее не то с небес, не то из самой души лирического во всех смыслах героя. «Тогда я выстрелил раз, другой, третий… Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился. Но где мне было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным снайпером!… Даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загрохотавшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы…»