Избранное - Нора Георгиевна Адамян

Гаяна нигде не хотела быть посторонней. Нина вдруг отчетливо увидела ее сходство с Георгием. Он-то нигде не был посторонним. Он был причастен ко всем делам на свете. Он на все имел право.

Она отбросила детскую руку, которая цеплялась за ее платье. Гаяна заревела. Не утешая ее, Нина шла вперед. У здания поселкового Совета опять стоял пыльный, корявый «Москвич».

— Приехал, — отметил Вениамин.

И все почему-то остановились. Гаяна перестала всхлипывать. Мир заинтересовал ее снова.

— Идите домой, — сказала Нина детям, — у меня здесь дело.

Она поднялась по обшарпанным ступенькам, прошла длинный темноватый коридор. Где-то стрекотала пишущая машинка. Секретарша подняла длинное, утомленное лицо.

— Мне Байрамукова нужно, — сказала Нина.

— Его нет, — сперва ответила машинистка. — Он занят, — тут же поправилась она.

— Я подожду.

Нина села на колченогий, расшатанный стул. У нее билось сердце, и она ничем не могла себя успокоить. Ведь все зависело от нее. Можно сейчас уйти, можно в последнюю минуту отказаться, можно попробовать взяться за это дело, если, конечно, ей его доверят. Выбирать ей, правда, не из чего, но ведь ни она, ни дети не умирают от голода.

Может быть, правильней было бы одеться, причесаться. А то пришла в ситцевом платье, прямо из лесу.

Но она не уходила. Машинистка стала что-то печатать. Из комнаты раздавались голоса. Там не то громко говорили по телефону, не то ругались. В приемной было грязно и неуютно. Если бы раскрыть обе стеклянные дверцы шкафа, оттуда, наверное, грудой вывалились бы картонные папки и бумаги, так беспорядочно он был набит. Графин стоял тусклый, в мутных полосах застоявшейся воды. От всего этого была тоска. Нина дала себе срок — посидеть пять минут и уйти. Но прошло и десять, а она все сидела, пока не открылась дверь и из кабинета не вышли люди с отсутствующими глазами, поглощенные только что состоявшимся разговором, собранием, совещанием.

На пороге своей комнаты — кабинетом это назвать было трудно — стоял Байрамуков, коротконогий, оплывший человек.

— Что надо? — спросил он Нину.

— Мне надо с вами поговорить по делу.

Он сказал что-то по-карачаевски секретарше и пошел обратно за стол из светлого дерева, весь испещренный черными кружками от потушенных об него папирос и сигарет. Сев, он спросил:

— Ну, какое у тебя дело?

Нина словно шагнула в холодное море:

— Я слышала, что закусочная в парке не открывается, потому что нет работника.

Половина лица Байрамукова скривилась, правый глаз зажмурился. Левым, маленьким и живым, он посмотрел на Нину:

— Буфетчица? Официантка? Повар?

Он спрашивал, а Нина отрицательно мотала головой:

— Специальности у меня нет. Я хочу попробовать.

— Попробовать? — Он невесело усмехнулся. — Пробовать будем, а работать кто будет?

Уже нельзя было повернуться и уйти.

— Я не врачом к вам прошусь и не инженером. Я человек грамотный. Соображу. Воровать не буду.

— Значит, курсы, подготовка торговых работников — это все так, лишнее, ни к чему, да?

Байрамуков говорил с акцентом, от этого почему-то было еще обидней.

— Вот если сегодня бутерброд с колбасой никто не купит, а завтра он на десять процентов усохнет. Инспектор придет, взвесит. Первый раз — акт, второй — суд. Кто виноват?

Он побарабанил по столу толстыми темными пальцами.

— Честный человек пойдет под суд.

— А вор не пойдет под суд? — спросила Нина.

— Вора поймать надо. Вора поймать трудно. И честному немножко хитрить нужно. Уметь нужно. — Он поднял голову: — Муж есть?

Нина сказала:

— Нет.

— Одна?

— Двое детей.

Еще никто так прямо не спрашивал Нину о ее жизни. Это было что-то вроде анкеты, к которой примешивалось и откровенное любопытство.

— Образование имеешь? Счет хорошо знаешь? Где квартируешь? — Лицо его довольно прояснилось. — Родня Лучинским?

Она ответила:

— Родня.

Он спокойно оглядывал Нину с ног до головы:

— Сегодня в заповедник ходила, тоже место искала?

Значит, он видел и запомнил, как утром она с детьми шла мимо Совета.

Байрамуков поднялся из-за стола.

— Буфет — дело не мое. Буфет — дело курорт-торга.

Весь разговор был напрасным. Он ей отказал. И дело незавидное, непривлекательное, которое она придумала для себя и от которого сама готова была в любую минуту отказаться, вдруг обернулось нужным, желанным, недосягаемым.

— А где курортторг? — Это она спросила просто так, чтоб не уйти молча. Николай прямо говорил, что все зависит от Байрамукова.

Он поднял раскрытую ладонь, глубоко прочерченную темными линиями.

— Однако в курортторге мое слово что-нибудь значит. — Его лицо стало строгим, даже высокомерным. — Сегодня к пяти часам придешь к закусочной. Лучинскому скажи, тоже пускай придет.

Нина вышла из прокуренной комнаты в солнечный день. От волнения она бежала. «Чему радоваться?» — спрашивала она себя. И все-таки радовалась.

Дома кончали обедать. Детей в комнате уже не было. Николай, стоя перед зеркалом, зачесывал маленькой гребенкой волосы, наводил лоск. Сейчас сорвется и убежит. Алена всегда ела позже всех и на ходу. Она быстро добирала со сковороды какие-то кусочки.

— Явилась? — не глядя на Нину, сказала она. — А знаешь, кто опоздает, тот воду хлебает.

— Больно надо! Может быть, у меня в распоряжении красная икра и московская колбаса.

— Красной икорки не вредно бы, — отозвался Николай.

Алена положила недоеденный кусок обратно на сковороду.

— А еще что? — спросила она.

— Коля, милый, не уходи! — Нина схватила с этажерки его кепку и держала ее обеими руками. — Колюшка, пойдем со мной в пять часов к закусочной. Байрамуков велел.

— Новости! — сказал Николай. — Чего ему там надо?

— Это не ему, это мне надо, Коля, я там работать буду.

— Ну вот, знала я это, как в воду глядела. — Алена швырнула сковородку об стол. — Твое это дело — за стойкой стоять, торговать?

Она готова была заплакать, но Нина сейчас следила за Николаем.

Он медленно опустил расческу и молчал, осуждая своим молчанием ее поступки, ее просьбу и даже, может быть, ее приезд.

— Ведь не горит, не тонет она, чтоб за соломинку хвататься. Все еще может в жизни измениться.

Алена кричала, не глядя на Нину, огорченная, раздосадованная.

— Ну, ты сам скажи, справится она там? Что ты молчишь?

— Ничего я не знаю, — с досадой сказал Николай, — конечно, место неподходящее…

— Ну и почему же оно неподходящее? Нет, вы погодите, Николай Богданыч, очень даже это место им подходящее…

В дверях стояла Тася, разрумянившаяся, с блестящими глазами. Поглядывая то на Алену, то на Николая, она торопилась высказать свои соображения, и пальцы ее сплетенных рук побелели от напряжения.

— Место самостоятельное, начальства над головой нет. А дело самое женское — бутерброд намазать, чай вскипятить, колбасы нарезать. Отчетность нетрудная, и план не дюже высокий. А место