Сократ и афиняне - Джала Джада

— Шутить изволите, девушка?

— Приказ подписан и висит на Доске объявлений, посмотрите сами, копию можете получить в отделе кадров.

— ?!

Мы уже давно перестали доверять своему телефону, но так перевирать он еще никогда не осмеливался. Поехали. Прочитали. Ахнули и стали ждать. На другой день вместо обычных тихо-суетливых на лестнице раздались спокойные, уверенные шаги. Дверь отворилась и все открыли рты: Саламандра, чисто выбритый (он и раньше так брился, но это как-то не замечалось), в скромном, но прекрасно сшитом костюме, в ослепительно белой сорочке (раньше его белые рубашки почему-то воспринимались как серые) и в ботинках, на носах которых отражались, как солнышки, электрические лампы и кончик носа их хозяина, — будто выше ростом и шире в плечах, улыбаясь, мушкетерским жестом уступая дорогу, предлагал войти машинистке нашей кафедры Светлане Львовне.

— Здравствуйте, коллеги!

Мне показалось, что я впервые слышу этот голос. Такой же спокойный, ровный, но было в этом голосе что-то новое, сильное, что-то внутренне энергичное.

— Здравствуйте, здравствуйте, — послышался оживленный гул.

— Шефа, вообще-то, принято приветствовать стоя, хотя бы при первой встрече. Нет?

Все оцепенели: чего-чего, а такого от молчавшего пятнадцать лет Саламандры никто не ожидал услышать. Ужас и еле сдерживаемый хохот подчеркивались гробовой тишиной. Все стояли, как каменные идолы с острова Пасхи, ожидая, что же будет дальше. Никто не знал, как себя дальше вести.

— Садитесь, садитесь, — Саламандра просто, необычайно дружелюбно и мягко заулыбался. — Ну и вид у вас, коллеги. Закройте хоть рты! — засмеялся.

— Что это с вами… Павел… Петр… Павел…

— Павел я, Павел Петрович, — как-то по-домашнему и без обиды, опять засмеявшись, подсказал Саламандра, с улыбкой оглядывая коллег, словно тоже видел их впервые.

— Что это с вами, Павел Петрович?

— А что со мной?

— Вы как-то… изменились, помолодели, что ли…

— Какой-то подозрительный комплимент у вас получился. Я еще не достиг того возраста, когда стараются казаться моложе. Не находите?

Все засмеялись, но некоторое напряжение висело в воздухе.

— Приказ ректора уже все видели, я это знаю. Кто не читал, вот копия, ознакомьтесь. Предлагаю, коллеги, в течение этих семи дней провести, как предусмотрено планом кафедры, «неделю взаимопосещений». В субботу, крайний срок — понедельник, прошу всех представить отчеты и конкретные предложения, приемлемые к нашим учебным группам, по улучшению процесса обучения и воспитания. При этом прошу обратить внимание на использование технических средств обучения и продумать вопросы, касающиеся оборудования кабинета кафедр гуманитарного цикла. Следующую неделю мы посвятим пересмотру индивидуальных планов и наших методических пособий. Прошу продумать также и эти вопросы. Литература по новым информационным средствам и методике их использования есть в нашей библиотеке, я сегодня уточнил. Вопросы есть?

Вопросы были, и много. Пока составляли график взаимопосещений, пока выясняли, что мы имеем по компьютерным технологиям, что и где можем получить, подучить, как с ними обращаться — разве можно перечислить все вопросы, которые возникают перед людьми, которые хотят искренне работать, пока все это выясняли, не заметили, что настала пора расходиться. Впервые за последние месяцы кафедральный день показался слишком коротким.

На прощание всех ждала еще одна неожиданность.

— Двадцатого числа просим всех к восемнадцати часам к нам в гости. У нас 15-летний юбилей супружеской жизни. Ждем, не опаздывайте.

Но почему-то все восприняли приглашение на удивление спокойно.

Этот синдром Пигмалиона прошел так естественно, так просто и без натяжек, что уже на второй-третий день никто не помнил старого Саламандру, будто и не было его. Неделя прошла во взаимопосещениях, в спорах, порой очень даже горячих, но всегда искренних, о формах и методах обучения. И всегда как-то само собой в центре споров оказывался Павел Петрович, который непринужденно, умно и деликатно направлял споры в деловое русло. К концу недели на столе заведующего кафедрой лежали отчеты, в большинстве похожие на целые проекты по реорганизации процесса обучения, чем результаты о взаимопосещениях. И по объему напоминающие собранные вместе тома произведений Л. Н. Толстого. Оставалось только удивляться, что происходит с людьми, которых всегда заставляли писать отчеты чуть ли не под угрозой избиения.

Студенты, которые шарахались от Саламандры в разные стороны, теперь бегали за Павлом Петровичем табунами, споря, требуя, убеждая о каких-то тайнах мироздания, о пространственно-временном континууме, о «черных дырах». Он руководит у них каким-то философским кружком.

Невозможно было себе представить в этом спокойном, уверенном в своих силах, знающем свое дело, свои задачи, цели человеке вчерашнего Саламандру. Новый заведующий кафедрой умел без нажима, но твердо отстаивать свои принципы и взгляды, истинность которых он понял. Без упрямства он мог согласиться с разумными доводами других. Чувство собственного достоинства проявлялось у него прежде всего в тактичном отношении к достоинству других. Но самым привлекательным была фанатичная влюбленность в свое дело, безудержная увлеченность.

Формально Саламандра изменился в худшую сторону. Поехал куда-то с ночи пробивать оборудование для кабинета и опоздал на собрание. Показывал студентам в урочное время учебный кинофильм, не предусмотренный программой. Поссорился с проректором, когда тот отказал ему в помощи получить комплект необходимой философской литературы для кафедральной библиотеки. Это был уже не тот бархатный безголосый человечек, а кипучий, деятельный руководитель и знающий, чего он хочет, личность, если хотите, это был субъект социальной жизни.

На несколько дней мне нужно было съездить в столицу. Мне поручили купить подарок к юбилею «шефа». Не раз потом я проклинал минуту, когда согласился, то денег не хватает, то подарок не нравится, думай, что делать, как выкручиваться. Нет ничего тяжелее на свете, чем покупать подарок, который очень хочется, чтобы понравился.

Из аэропорта поехал сразу на кафедру. Во дворе встретил коллегу.

— Привет!

— Здравствуй, когда приехал?

— Только что, чего смурной такой?

— Не выдумывай, я всегда такой.

— Черт с тобой, если не хочешь говорить, что нового на кафедре?

— Не чертыхайся, не повезет. Ничего нового. Как у тебя дела?

— Спасибо, хорошо съездил. Хочешь подарок посмотреть?

— Какой подарок?

— Да ты что, не проснулся сегодня, что ли! Завтра же идем к Павлу Петровичу на юбилей.

— Кто такой? А-а, Саламандра… Я не иду.

— Почему?

— Не приглашал меня, да как-то неудобно, не знаю я его совсем.

— Ты что рехнулся? Как не приглашал! Ты же сам деньги давал на подарок!

— Разве? Верни.

— Я тебе сейчас по башке верну! Хватит меня разыгрывать, чем народ на кафедре занят?

— Как всегда: учим-мучим помаленьку.

— Ну уж, конечно, не кирпичи разгружаете.

— Да отстань ты от меня. Вон заведующий кафедрой идет, иди поговори с ним сам.

Обернувшись, я раза три выдохнул и вдохнул, прежде чем выдавил из себя:

— А Саламандра?

— Что Саламандра?

— Что с Саламандрой, он же заведующим был?

— Саламандра остался Саламандрой. Хотя не знаю, давно не видел.

— Как же так? Я же сам приказ видел!

— Однофамильцами оказались, и инициалы совпадают, вот секретарь ректора и перепутала, поторопилась обрадовать.

Не зная, что делать со ставшим вдруг ненужным и лишним подарком, нехотя и устало стал подниматься на второй этаж.

На лестнице мимо меня мелькнула какая-то тень. Мне почудилось, что это был Саламандра. Наверное, показалось, не может же быть, ведь человек должен быть человеком всегда, а не только тогда, когда при чинах и в должности.

Часы Эйзенхауэра

Городские старики и старушки. Они молча сидят, погруженные то ли в воспоминания, то ли в сон, на скамейках парков и скверов, у подъездов и на балконах, отрешенные и одинокие, — будто чужеродные обломки прошлого на поверхности современной жизни. Грустное зрелище обыденной трагедии бытия.

Копаясь в ветхом домашнем скарбе, случайно натолкнулась на старые наручные часы. То ли довоенные, то ли военных лет. Надпись на чужом языке подсказывает догадку: «Трофейные… деда?».

Через тюль вижу на балконе над спинкой кресла-качалки его облезлый затылок и цыплячью, в пуху, сморщенную гармошкой шею. Никому не мешая, он часами сидит в любимом кресле, взирая с высоты двенадцатого этажа на простертую перед ним Нижегородку, кусочек реки Белой и раскинувшийся за ней до горизонта лесной массив. Жизнь там, внизу, его бодрит, но, утомившись, он засыпает, шумно выпуская воздух пузырями через хлюпающие губы. Иногда он что-то бормочет, видимо, разговаривая с теми, кого уже давно нет в живых, но кто еще продолжает жить в нем, чьи образы продолжают волновать душу ставшего бесполезным обществу старика. Они еще не раз будут посещать этот мир, пока он жив. Может, это и есть тайна личного бессмертия: людей уже нет, а их образы продолжают волновать живых. Ветер откидывает тюлевые занавески, и я вижу, как дед слабой рукой тянет плед на колени.