Год порно - Мамаев-Найлз Илья

Это-то Марка в нем и раздражало — склонность Вадика винить в бедах ямы, а не себя за то, что выбрал автомобиль, не подходящий городу. Один раз Марк подвозил его на своей машине. Длинноногий Вадик уперся коленями в бардачок, но вскоре не выдержал.

Твоя машина меня всего избила, сказал он.

Вадик был инфантилен, но Марк никогда ему об этом не говорил. Вадик и сам догадывался.

Мы любим других за то, кем ощущаем себя в их присутствии, — зачитывал как-то он расхожую мудрость из своих заметок. Марк называл их дневником, и Вадик бесился. Как Марку было любить Вадика, если в его присутствии он превращался в душнилу.

Не хочешь выпить? — спросил Вадик.

Можно.

Они поехали к Вадику, у которого была почти полная бутылка виски. Марк никогда не видел такой строгой организации содержимого холодильника. И столовых приборов. И всего остального. Обсессивно-компульсивное расстройство Вадика еще больше запутало представления Марка о нем. А потом, наоборот, все прояснило. Цитатки из пабликов, житейские мудрости, интервью Дудя[3] упорядочивали его мир, несмотря на царящий вокруг немыслимый хаос. За порогом его квартиры все разваливалось: подъезд, да и сама жизнь — сосед с первого этажа на этой неделе повесился, у Вадика тапочки стояли носок к носку с уличными ботинками и обувная ложка висела на аккуратно приклеенном желтом крючке.

Колы? Льда?

Нет, ничего не надо.

Я так не могу, сказал Вадик. Желудок.

Гогот над Ельциным определил темы их разговора в тот вечер, который незаметно перетек в ночь и раннее утро. Подвыпив, Вадик расставил широко ноги и принялся серьезно, по-мужски, рассуждать о положении дел в мире и стране. Оказалось, он большой патриот и революционер.

Перед тем как начать встречаться с девушкой, сказал Вадик, я говорю: у меня на первом месте родина, а потом уже все остальное. Если тебе некомфортно, то давай не будем.

Год назад Вадик называл себя гражданином мира и затирал, что любовь есть смысл нашего пребывания на земле, поэтому Марк сидел и внутри себя душнил.

Ясно, только и отвечал он время от времени.

Я чувствую, говорил Вадик, что скоро наступят темные времена. Здесь будут происходить ужасные вещи. Мне главное — вывезти родных из страны. А сам я останусь. И буду биться, сколько смогу.

Ты о чем?

Люди не могут вечно терпеть этот режим. Я чувствую, как возмущение нарастает.

Вадик считал себя эмпатом. То, что это было неправдой, знали все, кроме него. Собеседников могло разрывать от трагедий, счастья и отчаяния, а Вадик все сидел прямо напротив них, твердил про свою эмпатическую натуру и судьбы родины и не замечал из всего их внутреннего буйства даже самую малость.

А у меня мама умирает, сказал наконец Марк.

Вадик протрезвел и замолчал — не знал, что ответить, а Марк и не хотел никакой реакции. Они снова выпили. Потом покурили, и Марк пошел к себе.

После виски ему очень захотелось фастфуда. «Макдоналдс» и «Бургеркинг» еще не открылись, шавушные тоже. Он попытался сунуться в магазин, но и тот, судя по вывеске, начинал работать только через час. На крыльце уборщица сметала бычки и разноцветные конфетти к мусорке.

Не открылись еще? — спросил Марк, хотя только что сам дергал запертую дверь.

Нет, ответила уборщица и рассказала, где найти ближайшую наливайку.

Спасибо, сказал Марк, но пошел домой.

Все ощущалось иначе тем утром. Из-за того, что Марк не спал, день получился длиннющим, великанским. Марк наблюдал, как он переворачивается набок и на смену ему выкатывается другой. Дома светлели. Обнажались шрамы от стыков бетонных плит. Прыщами проступала щебенка, наполнявшая стены. Эта грубая обыденность напоминала Вадика. Марк думал, как легко его не любить. И дело было даже не в том, что Вадик говорил и делал. Как-то летом он попросил сфотографировать его на фоне больших красных букв «Йошкар-Ола» на набережной. Только нормально, сказал он. С ногами. Марк сделал фото и вернул Вадику телефон. Тот посмотрел на экран, улыбнулся и перенесся в счастливейший мир.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Спасибо большое, сказал он и чуть не заплакал. Идеально. Я именно так и хотел.

Марк никогда бы не смог испытать что-то схожее. И даже просто понять такие эмоции. Как при подобном раскладе проникнуться к человеку. И зачем. Марк представлял, как Познер и Дудь по очереди задают ему эти и другие сущностные вопросы. Он как-то очень мудро им отвечал в своей голове и был собой очень доволен. Но наутро — то есть уже днем, когда проснулся, — не мог вспомнить ни один из своих замечательных ответов. Все снова стало непонятно, и Марк чувствовал, что это как-то правильно и хорошо. А Вадик бы, наверное, сошел с ума.

* * *

Прости, что отвлекаю, сказал отец по телефону.

Он всегда так начинал разговор, когда звонил Марку. Сразу ставил его в положение, которое подразумевало, что у сына были дела поважнее, чем общение с семьей. Эдакая обвиняющая вежливость.

Ты не отвлекаешь, сказал Марк.

Если у тебя есть время, помоги, пожалуйста, отвезти маме увлажнитель воздуха. Он тяжелый, мне одному трудно.

Да, конечно. Хорошо.

Я за тобой заеду.

Отец припарковался прямо напротив балкона Марка и включил аварийку. Марк закрыл ноутбук с горящими переводами, оделся и вышел.

Привет, сказал он, когда сел в машину.

Отец устало улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

По радио играла «Европа Плюс». Отец никогда не слушал эту станцию, а значит, включил ее специально для Марка. Его уверенность в том, что он хорошо знает своего сына, показалась Марку трагически трогательной.

Ты как?

Непросто, ответил отец.

Марк только сейчас заметил, что он весь поседел. На лице набухли родинки и углубились морщины. Глаза были мутные и глядели ознобом. Отец говорил что-то про сухой воздух в маминой палате, про статьи в интернете о его вреде для здоровья и про правильный аппарат, который он купил.

Здорово, отвечал Марк. Здорово.

Когда они приехали домой, отец предложил быстро перекусить, а то он сегодня еще ничего не кушал. На столе лежали засохшие пряники и хлеб, сгнившие бананы и разноцветные конфеты. Холодильник был забит испортившимися продуктами. Марк отыскал еще съедобные яйца и пожарил их.

Стулья в столовой были завешены отцовскими штанами и рубашками. Раньше там же Марк оставлял и свои вещи. Мама утверждала, что это мужской инстинкт — так самцы метят свою территорию. Она раскладывала одежду по полочкам, после чего они никак не могли ее найти, за что по-семейному на нее злились. Теперь мама лежала в больнице, и дом был беззащитен перед отцовскими привычками. По вмятинам на диване, чашкам с прилипшими к стенкам чайными пакетиками и следам ступней на пыльном паркете Марк воссоздавал жутко пустые вечера, которые отец проводил здесь в одиночестве, и узнавал в них свое детство.

Он возвращался сюда после школы и до вечера жил совершенно один. Да и когда приходили родители, нельзя сказать, что он ощущал себя в компании. Бывало, звонила бабушка спросить, когда отец возвращается из командировки, а Марк и не знал, что тот уехал. Они жили разными графиками, так что подолгу могли совсем не пересекаться. В классе пятом-шестом у Марка были проблемы с математикой, настолько серьезные, что про них узнал отец. Он приехал домой днем, чего никогда не бывало, и посадил Марка за стол.

Я могу меньше работать, сказал он тогда. Сидеть с тобой и помогать делать домашние задания. Но тогда я буду зарабатывать меньше денег и мы станем хуже жить. Не сможем ездить на отдых и покупать вкусную еду. Ты хочешь этого?

Нет, сказал Марк и с тех пор не запускал учебу.

Его пугала мысль потерять все, что они имели. Хотя даже тогда он мало что из этого любил. Разве только черешневые деревья за окном и ворон, которые развлекались, катаясь по крыше. То есть то, что им и не принадлежало вовсе.

Сам дом никогда не имел для него значения home. Это было здание, в котором он проводил время и спал. Марк даже никогда не приглашал сюда никого из школы. Те, кто жил в схожих домах, обзывали Марка черемисом, предлагали одноклассницам деньги за минет в туалете и пускали слухи про тех, кто согласился. А те, с кем Марк был близок, жили беднее, и Марку было стыдно за свое благополучие.