Московский душегуб - Анатолий Афанасьев

– Это твоя сиротка? – спросила мать. – Она что же, надолго у нас поселится?

– Что ты, мамочка! – Иван со скукой поедал котлеты. – Поспит пару часиков и снова на панель.

– Какой ты бываешь жестокий… А родители ее что же? Умерли?

– Да нет, вроде живы.

– Как же она может быть сироткой при живых-то родителях?

– Выгнали ее.

– За что?

– За проституцию, я полагаю. Вдобавок наркоманка.

– Бедная девочка… Такая еще молодая…

В эту минуту раздался долгожданный звонок Башлыкова. Со странным томлением Иван вслушивался в его напористый голос.

– Можешь сейчас подъехать ко мне?

– Да, конечно, – сказал Иван.

Через полчаса добрался до Лесопарковой и поднялся в лифте на шестой этаж обыкновенного жилого дома.

Дверь открыл Григорий Донатович и провел его в комнату. Подозрительно спросил:

– Пьешь, что ли? Почему пивом воняет?

– Нет, не пью.

– Если пьешь, разговора не будет.

– Я же сказал, не пью.

Башлыков усадил его на стул, сам сел напротив. Глядел строго, будто обнюхивал. Глаза сухие, пристальные.

– Помнишь, кем был твой отец?

– Кем же?

– Он был мужественным человеком. Богатырем.

– Возможно Но у меня два отца, – усмехнулся Иван, чувствуя непонятную ломоту в суставах.

– Что сам умеешь делать? Чему-то ты ведь научился за восемнадцать лет?

– Думать научился.

– Это немало. И что же надумал?

– Вот к вам прийти.

Ивана не смущал чудной допрос, хотя он был не совсем в своей тарелке. Получалось, что этот сероглазый, лысоватый мужик с первой минуты знакомства как бы имел право распоряжаться его судьбой, и, кроме прямого разговора, между ними шел какой-то тайный головокружительный сговор.

Башлыков хлопнул в ладоши, и с кухни явилась статная молодая женщина с подносом в руках. На подносе кофейник и чашки.

Хозяин их познакомил:

– Моя маруха, Людмила Васильевна. А это Ваня Полищук. На работу его беру с испытательным сроком.

Женщина, пока разливала кофе, два раза крепко прижалась к нему бедром. Башлыков это видел.

– Девушка у тебя есть, Вань? – спросил он.

– Нет.

– Это хорошо. Кроме матушки, некому будет горевать, если башку оторвут.

– Да, – согласился Иван. – Пожалуй, что и некому.

…Домой он вернулся к вечеру. Мать с Ниной пили чай на кухне, – раскрасневшиеся, возбужденные, как две задушевные подружки. Он особенно не удивился: обе неприкаянные, с куриным умишком, почему бы им не найти общий язык. Строго распорядился:

– Ты, Нинель, сиди здесь, а ты, мамочка, выйди-ка со мной.

– Куда выйти? – испугалась Ася.

– В комнату, куда же еще.

Матери наедине попенял:

– Она почему до сих пор тут?

– Ой, сынок, напрасно ты так. Она хорошая, только несчастная. Мы же с ней молились, пока тебя не было.

– И ночевать останется?

– Дак пускай поживет несколько дней, какая нам обуза?

– Я не против, это твой дом. Только не реви, когда серебряных ложек недосчитаешься.

– Бог с тобой, Ванечка! Разве можно так о людях думать? Ты бы слышал, как она поет. Я даже прослезилась.

– А спать где будет?

– Со мной, на раскладушке.

– Ладно, пойду с ней потолкую.

– Не обижай ее, пожалуйста!

Нина на кухне вовсю дымила вонючей сигаретой.

Иван сигарету отобрал, потушил под краном и опустил в помойное ведро.

– Тут тебе не кабак, заруби себе на носу.

– Ой, какие мы грозные!

Она попробовала его приобнять, но он отстранился:

– Ты протрезвела?

– А то не видишь, – Ниночка кокетливо поправила челку.

– Тогда запомни. Мать я люблю, обижать ее нельзя, Чуть какой промах с твоей стороны, костей не соберешь.

– Да ты что, Ваня?! Ты меня за кого принимаешь?

Иван взял ее руку повыше локтя и сжал. Ниночка побледнела, но даже не пискнула.

– Я не Рувимчик, – сказал он, – Бью сразу насмерть.

– Постыдись, Ваня! Я все-таки женщина.

– Мое дело предупредить… Мама!

Ася мигом прибежала:

– Что такое, сынок?

– Дай чего-нибудь пожрать, я не ужинал.

– Где же ты был целый день?

– На работу устраивался.

На этот раз не соврал. С запиской Башлыкова съездил в префектуру, где ему был заказан пропуск. Его принял пожилой чиновник по имени Геннадий Яковлевич. Побеседовал с ним минут десять и остался доволен, Велел на другой день принести документы. Башлыков напутствовал так:

– Оформят тебя курьером, или делопроизводителем, или еще кем – неважно. Хоть плевки подтирай, но через месяц должен стать там своим человеком. Примелькаться. Вопросы есть?

Вопросов у него не было.

Ночь он спал крепко. Только раз проснулся. Ниночка сидела на кровати, призрачная в лунном свете.

– Можно к тебе? Мама спит.

Теплой грудью прильнула к его ногам.

– Когда понадобится, сам позову.

– Но я же должна отблагодарить… Ванечка, я тебе совеем не нравлюсь? Ни чуточки?

– Ты на карантине. И этим все сказано.

– Как это?

– Принесешь завтра справку из вендиспансера.

– Сволочь ты, Ванька!

– Иди, не разгуливай меня.

Перевернулся на правый бок и мгновенно уснул. Но во сне овладел ею со сноровкой опытного мужика, и она даже не догадалась, что была у него первой женщиной.

Глава 10

Прямо из аэропорта, где их встретил Губин, поехали на совещание к Серго. Вдовкин всю дорогу ерепенился, бурчал, что в гробу он видел бандитские сходки, что хочет спать, и даже сделал попытку выскочить из машины на ходу. Его буйство объяснялось тем, что в самолете Алеша не дал ему толком опохмелиться. За поддержкой Вдовкин обратился к Губину:

– Мишель, ты единственный интеллигентный человек в этой шайке, скажи, после таких нагрузок человек должен отдохнуть или нет? Надо же иметь уважение хотя бы к возрасту.

– Женя, уймись, – сказал Михайлов. – Ты не хочешь видеть Серго, но он же простил тебе Пятакова.

Прости и ты ему. Забудь прошлое. Прошлого нет, ты это знаешь не хуже меня.

В просторном кабинете Серго, за уставленным питьем и закусками столом, как на правительственном ба; кете, сошлись семь человек: Башлыков, Михаиле:

Вдовкин, доброжелательный хозяин Сергей Иванов;

Антонов (Серго), Губин и двое пожилых господ в одинаковых темных костюмах, в одинаковых белых рубахах, в бледно-розовых модных галстуках и с кожаны: кейсами, которые лежали у каждого справа. Первым делом Серго представил гостей. Оба курировали кавказский регион, в частности, Грузию, одного звали Иван Лукич Севастьянов, другого Иван Емельянович Прохоров. У обоих было за плечами по двадцать лет работы на ответственных должностях в МИДе, оба пострадали от новомодных внешнеполитических веяний и до срока, в один день, были спроважены на пенсию. Если и была между ними какая-то разница, то только такая, что Иван Лукич по национальности был мингрелом, а Иван Емельянович – евреем, но об этом знали лишь Серго и Михайлов да особый отдел КГБ, который второй год как приказал долго жить.

Справку они готовили сообща, но докладывал Иван Емельянович, как старший по званию: его уволили с поста заведующего отделом, а Иван Лукич был всего лишь выездным куратором. Картина, которую нарисовал Прохоров, была подтверждена множеством документов, но малоутешительная, особенно в части выводов. Если брать голые факты, то выходило, что под контролем южного капитала было шестьдесят пять – семьдесят процентов всего торгового оборота в Москве, правда, сюда не входили сделки с недвижимостью, где процент был поменьше, хотя тоже очень значительный.

Так что страхи оппозиции, которая считала, что родина по дешевке распродается исключительно на Запад, были преувеличенными. Она распродавалась на юг.

С другой стороны, математическая статистика еще мало о чем говорила. Экономический распад и политическая нестабильность в южных республиках достигли такой угрожающей стадии, что вчерашние мультимиллионеры вполне могли завтрашним утром проснуться нищими. Жесточайший передел собственности и судорожные попытки южных магнатов удержать захваченные плацдармы окрасились в пламенный цвет братоубийства. На благословенных берегах и сказочных плоскогорьях Кавказа не было места, где не лилась бы кровь и не пищал придавленный балкой младенец.

Чума гражданской войны ощерила гнилой зев над многострадальными Грузией, Арменией и Азербайджаном.

Тамошние властители, как их московские подельщики, давно перестали соображать, на каком свете они пируют, хотя некую определенность их замыслам придавала общая; подобная внезапной лихорадке, ненависть к бывшему Старшему брату. Правда, ненависть отчасти была гипнотическая, с уклоном в восточный площадный театр. Когда русский медведь наконец-то ослабел и появилась возможность прокусить ему хотя бы пятку, только ленивый ею не воспользовался. Обыденный грабеж бескрайних российских территорий все чаще принимал формы экзальтического, морального изуверства, и как раз то, что поверженный, оскопленный, с надорванной становой жилой, придурковатый Иван не оказывал никакого сопротивления, а лишь робко жался к Уральскому хребту, добавляло в действия разгоряченных соседей крутую замесь безумия. Меч ислама, ядовитая, отменно намыленная долларовая удавка Запада и самодельный сапожный нож украинского единоплеменника кучно нависли над Россией, и казалось, ей уже неоткуда ждать спасения. Спившийся, утомленный семидесятилетним большевистским игом, русский народец смиренно, радостно приготовился к ритуальному четвертованию, а его многомудрые пастыри озабоченно, как встарь, талдычили о Божием промысле и необходимости внутреннего самосовершенствования, при этом голоса их были почти неразличимы в восторженном клекоте победителей. Конец северного монстра был недалек, но тут произошла небольшая заминка. Точно так, как в стае волков, добивающих матерого оленя, но отвлекшихся на кровь волчонка-подранка, в стане победителей начались собственные яростные междоусобные схватки, и это вдруг отодвинуло окончательное переваривание российского полутрупа на неопределенный срок.