История Рима (с иллюстрациями) - Сергей Ковалёв

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родил­ся от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя — рабом... Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хо­тел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как мно­го власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. — «Но надо мною господина нет!» — Ты еще молод; а там глядишь, и будет... Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотра­пезником. — Тут и закричат мне все наши привередники: «Да ведь это самое унизительное, самое позорное!» — А я тут же поймаю их с по­личным, когда они целуют руку чужому рабу. И разве вы не видите, как наши предки старались избавить хозяев — от ненависти, рабов — от поношения? Хозяина они называли отцом семейства, рабов (это до сих пор удержалось в мимах) — домочодцами. Ими был установлен праздничный день — не единственный, когда хозяева садились за стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказывали им в доме всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом ма­ленькой республикой. — «Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?» — Нет, так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься, полагая, будто я отправлю некоторых прочь за то, что они заняты гряз­ными работами: этот, мол, погонщик мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а по нравам буду я их ценить. Нравы каждый создает себе сам, к занятию приставляет случай. Одни пусть обедают с тобой, потому что достойны, другие — затем, чтобы стать достойными. Что бы ни осталось в них рабского от общения с рабами, все сгладится за столом рядом с людьми более почтенными. Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то най­дешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением вая­теля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смот­рит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как пла­тье. Он раб! Но, быть может, душою он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, дру­гой — у скупости, третий — у честолюбия и все — у страха... Нет рабства позорнее добровольного... Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся. ...Любовь не уживается со страхом. Поэтому, на мой взгляд, ты пра­вильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, нака­зываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. Так мы и усваиваем царские привычки. Ведь цари забы­вают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что — распаля­ются гневом, словно от обиды, хотя даже от возможности обид на­дежно охраняет царей величие их удела. И они это знают, но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и нужна им оби­да, чтобы кому-нибудь повредить» (Сенека. Нравственные письма, 47, пер. С. А. Ошерова).

В то время как Сенека рассуждал о гуманном отношении к рабам, в Риме продолжал действовать бесчеловечный закон, согласно которо­му в случае убийства господина одним из его рабов смертной казни подвергались все рабы, проживавшие в доме, где произошло преступ­ление. В 61 г. префект города Рима Педаний Секунд был убит соб­ственным рабом, но, когда собрались вести на казнь всех проживав­ших с ним под одним кровом рабов, на улицах Рима вспыхнули беспо­рядки. Пришлось созвать экстренное заседание сената. Одним из по­следних выступил некто Гай Кассий, отстаивавший неукоснительное соблюдение закона. Содержание его речи, которое передает Тацит (Анналы, XIV, 43—44), словно прямопротивоположно идеям Сенеки: «Я часто присутствовал, отцы сенаторы, в этом собрании, когда пред­лагались новые сенатские постановления в отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не потому, что­бы сомневался, что некогда все дела решались лучше и более мудро и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худ­шему, но чтобы не думали, будто в своей чрезмерной любви к древ­ним нравам я проявляю излишнее рвение. Вместе с тем я считал, что если я обладаю некоторым влиянием, то не следует растрачивать его в частых возражениях, дабы оно сохранилось на тот случай, если го­сударству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носив­ший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповес­тил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от на­казания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смер­ти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца и в самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отмстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.

Быть может, вы хотите, чтобы я привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходившими меня мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу, неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не обронил угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? До­пустим, что он скрыл ото всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец совершить убий­ство, и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют пре­ступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить один среди многих, пребывать в без­опасности среди опасающихся друг друга, наконец знать, что зло­умышленников настигнет возмездие. Душевные свойства рабов вну­шали подозрения нашим предкам и в те времена, когда они рожда­лись среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младен­чества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным свя­тыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе, как устра­шением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десято­го из бежавших с поля сражения засекают палками насмерть, жре­бий падает порою и на отважного. И вообще всякое примерное нака­зание, распространяемое на многих, заключает в себе долю неспра­ведливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой» (пер. А. С. Бобовича). Мнение сторонников соблюдения закона возобладало, и все четыре­ста рабов были казнены.

Вместе с тем неукоснительное следование подобным законам в I в. уже вызывало протест, и постепенно власти пытаются ограничить произвол господ по отношению к своим рабам. Е. М. Штаерман, ана­лизируя имеющиеся сведения о «рабском законодательстве» I—II вв., приходит к следующим выводам: «Страх перед возможными выступ­лениями доведенных до отчаяния рабов заставлял не только отдель­ных рабовладельцев, но и правительство идти на известные уступки, законодательным путем ограничивать власть господ. Точно неизвестно, с какого времени сложился обычай, в силу кото­рого раб мог искать защиты против гнева и жестокости господина, прибегнув к императорским статуям. Сенека уже упоминает о нем как о привычном и общеизвестном. Но, по-видимому, в то время он существовал только как обычай, ни в какой мере не узаконенный и основывавшийся на общем представлении о том, что в присутствии священных изображений нечестиво проливать кровь или проявлять неумеренную жестокость. Вмешательство же законодательства в жизнь фамилии начинается лишь с середины II в. Тогда было запре­щено убийство раба господином, который должен был отвечать за него, как за убийство чужого раба, уничтожены эргастулы, запреще­но вечно держать раба в оковах. Право убежища, предоставлявшее­ся рабам у императорских статуй, было узаконено, и магистратам вменялось в обязанность разбирать претензии рабов и в случае, если эти претензии будут найдены обоснованными, принудительно про­давать рабов другому господину.

При этом власть господина над рабом, составлявшая основу рабо­владельческого строя, формально признавалась непоколебленной, а вводившиеся ограничения представлялись как некие исключения, имевшие целью пользу самих рабовладельцев. Вот как пишет, на­пример, Гай: «Рабы находятся под властью господ. Эта власть при­суща праву, общему для всех народов, ибо у всех племен равным образом можем мы наблюдать, что господа имеют право жизни и смерти в отношении рабов, и то, что приобретает раб, есть приоб­ретение господина. Но в настоящее время ни римским гражданам, ни каким-либо другим людям, находящимся под властью римского народа, не дозволяется чрезмерно и беспричинно свирепствовать против своих рабов, ибо, по постановлению императора Антонина, тот, кто без причины убьет своего раба, отвечает точно так же, как тот, кто убьет чужого раба. Но по постановлению того же принцепса обуздывается и излишняя суровость господ. Ведь будучи запро­шен некоторыми президами провинций[488] о тех рабах, которые при­бегают к алтарям богов или статуям принцепсов, он предписал, чтобы, если жестокость господ покажется им непереносимой, гос­пода принуждались бы к продаже своих рабов. Оба эти постанов­ления справедливы: мы не должны злоупотреблять нашим правом; по таким же соображениям и расточителям запрещается распоря­жаться их имуществом» (Гай. Институции, I, 52—53). Самый рес­крипт Антонина Пия на имя проконсула Бетики гласил: «Власть господ над их рабами должна оставаться непоколебленной, и ни у одного человека не должно отниматься его право. Но в интересах господ не отказывать в защите против жестокости, голода или не­терпимых несправедливостей тем, которые справедливо умоляют (о помощи). Поэтому расследуй жалобы тех из фамилии Юлия Са­бина, которые прибегли к статуям, и, если ты узнаешь, что они были в более тяжелом положении, чем это справедливо, или подверглись постыдным оскорблениям, прикажи продать их так, чтобы они не возвращались под власть Сабина. Если кто воспользуется моим по­становлением в целях обмана, пусть знает, что преступление будет мною наказано более сурово». В рескрипте на имя некоего Алфия Юлия Антонин Пий писал: «Рабов следует удерживать в повинове­нии не только властью, но и умеренностью и предоставлением им достаточного содержания и справедливостью (требуемых) работ. Поэтому и сам ты должен заботиться о рабах и справедливо и уме­ренно обходиться с ними... Если окажется, что тебе не под силу за­траты (на содержание рабов) или что ты осуществляешь свое гос­подство с ужасной жестокостью, то светлейший муж, проконсул обязан заранее принять меры, чтобы против тебя не поднялся мя­теж, и моим именем принудить тебя их продать». Ульпиан, перечис­ляя обязанности префекта города, пишет, что префект города дол­жен, между прочим, выслушивать жалобы рабов, прибегающих к статуям, и поясняет, что речь идет не о рабах, обвиняющих господ (чего рабам, по словам Ульпиана, нельзя позволять ни в коем слу­чае), но о рабах, почтительно излагающих префекту города свои жалобы на жестокое обращение, которому они подвергаются, голод, принуждение к непристойному образу жизни» (Ульпиан. Дигесты, I, 12, 1, 1 и 8). (Штаерман Е. М. Кризис рабовладельческого строя в Западных провинциях Римской империи. М., 1957. С.78—80).