Большая книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать (сборник) - Мирзакарим Норбеков

Мелкий человечий язык плохо слушался. Коверкая слова, Шухлик промычал:

– Мва-мва, йэто ия-ия!

– Ну, вот! – ахнула она, все же узнав сыночка по голосу. – Доигрался! Бедный мой, что же нам теперь делать?!

Мама, конечно, здорово растерялась. То начинала скакать вокруг Шухлика, то останавливалась, горестно прядая ушами.

Только что был ее чудесный рыжий толстяк и вдруг – нате вам! – какой-то малознакомый парнишка.

На мамины вопли сбежались и слетелись все жители сада. Долго совещались, как быть, и порешили – утро вечера мудреней. Черепаха Тошбака так и сказала, а лис Тулки добавил:

– Утром проснемся, а он – снова осел. Вот попомните мое слово!

Но это сказать легко, а Шухлик даже не знал, как спать – стоя или лежа? До земли теперь было очень далеко, и приходилось глядеть на всех сверху вниз.

Друзья-приятели старались держаться от него на расстоянии. К тому же он не понимал, о чем они говорят. Хорошо, что мама переводила.

Наступила ночь. Известно, что каждая ночь состоит из шести частей – сумерки, время светильников, время сна, глубокая ночь, когда вся жизнь замирает, крик петухов и заря.

Уже в первой ее части все разошлись по норам и гнездам, и сад притих. Такого с ним раньше не бывало. Он всегда что-то лепетал, нашептывал, а теперь – молчок, ни гу-гу!

Затаился, словно предчувствуя недоброе. Деревья не светились, как прежде. Они будто бы перегорели. Глухая навалилась чернота.

Шухлик ощупывал пальцами новое тело, грустя о копытах, о теплой шкуре, о длинных ушах и хвосте.

Он таращился по сторонам другими глазами, человеческими. И все казалось ему чужим, странным и пугающим. Мало того, в него вселилось какое-то непостижимое волнение и возникло множество вопросов к самому себе.

«Такой ли я, каким хотел быть? – вздыхал Шухлик. – Кто я на самом деле? И ради чего живу?»

Эти вопросы раньше, возможно, где-то таились, прятались, а теперь объявились гурьбой в человеческой голове Шухлика и не давали покоя. Они жужжали, словно осиный рой, и трудно было разобрать, о чем именно. Голова кружилась на необычной высоте. Хотелось убежать из тихого, благополучного сада в неведомые дали.

С тоски он запел самый печальный романс из всех, известных ему: «Лишь на мир в молчанье тень и мгла падут, и свое сиянье звезды разольют, с горькою истомой на душе моей я иду из дому на свиданье с ней. На свиданье это в тишине ночной смотрят до рассвета звезды лишь с луной. И когда приду я, тихо к ней склонюсь, все ее бужу я, да не добужусь».

Он пел, не останавливаясь, вторую и третью части ночи. Но особенно дивные, глубочайшие звуки потекли из его горла, когда вся жизнь замерла. Увы, некому было послушать! Ни луны на небе, ни звезд, среди которых можно было бы отыскать Ок-Таву.

Так жалобно пел он, чувствуя себя одиноким и покинутым, что набежали вскоре низкие облака и пошел мелкий, но, судя по всему, долгий дождь.

Перебили Шухлика нагловатые петухи. В саду Шифо петухов отродясь не бывало. Однако пение их раздавалось каждое утро. Эти, с позволения сказать, птицы настолько уверены в себе, что их крики живут отдельно от них по всему миру.

Всю пятую, петушиную часть ночи Шухлик бродил по саду, как неприкаянный, меся грязь голыми ногами и дрожа всем телом.

Шарахался от игральных автоматов, урчащих и завывающих, будто свирепая стая хищников. Натыкался на одноруких бандитов и на карусели с толстыми деревянными ослами и ослицами, точными портретами Шухлика и мамы. Притаившиеся меж деревьев качели, не узнав его, со всего маху врезали по лбу.

В конце концов, уже под утро, на заре, когда ни с того ни с сего ударила молния в дерево желаний, озарив спавшую под ним золотую в бриллиантах черепаху Тошбаку, не удержался Шухлик на скользкой тропинке и плюхнулся в лужу.

Наверное, в саду Шифо и лужи были не простыми, а волшебными. А может, Ок-Тава, почуяв с небес страдания Шухлика, все же помогла. Так или иначе, а поднялся он из лужи прежним рыжим ослом. Весь в грязи, но в общем-то довольный, что недолго мучался. Всего-то шесть частей ночи. Зато узнал, каково это быть человеком, и даже успел спеть.

«В любом человеке скрывается какая-нибудь ослиная морда», – решил для себя Шухлик.

Да, в мудрости он не уступал своему праотцу Луцию.

Это счастье, когда потомки не глупее предков.

Растрепанные чувства

Все было бы прекрасно, однако возникшие той ночью вопросы продолжали тревожить Шухлика, и зарядивший дождь никак не прекращался.

Непонятно, то ли один бесконечный, то ли целый строй идущих друг за другом без промежутков. Или, скорее, даже не строй, а толпа дождей!

Они громоздились, толклись, напирали, будто очень торопились куда-то, и лили, словно из дыр бурдюков. Так что отказался шедший и проходящий ходить по дорогам из-за воды и грязи.

Все друзья Шухлика сидели, не высовываясь, по норам и гнездам. Кошка Мушука спала день и ночь, как заколдованная принцесса.

Застигнутые непогодой сурок дядюшка Амаки и тушканчик Ука тоже дремали круглые сутки в норах, выкопанных наскоро под деревом желаний.

А мама-ослица начала чихать и кашлять. Видно, простыла.

В трудных случаях Шухлик советовался с садом Шифо. Но утомленный дождями сад теперь не отвечал, угрюмо помалкивал, словно отворачивался. Лишь капли скучно шелестели в листве. Его молчание делалось нестерпимым.

Сад захлебывался, утопал. Оглушенный ливнем он уже не расцветал по утрам и не плодоносил к вечеру. Казалось, деревья и кусты еле удерживаются корнями в размокшей земле.

Все прелести, созданные джинном Малаем в саду, растворились без следа, так быстро, будто их и не было, – терема, американские горки, колесо обозрения, метро, золотой шатер и даже пожилой орангутанг, не говоря уж о телевизорах и одноруких бандитах.

Дерево желаний осталось, но с него опали розовые цветы. Зеленый глаз на макушке помигал, помигал, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь глухие облака, да и зажмурился. Вообще оно превратилось в какую-то облезлую кладбищенскую бузину, и сам сад напоминал теперь скромный деревенский погост, где похоронены чувства и желания, – разве что могилок не видно.

В такую чудовищно-дряблую погоду ни одно желание уже не исполнялось. И того хуже – не возникало!

В конце концов и Шухлик загрустил. Уши и хвост уныло обвисли. Трудно не опечалиться, когда каждый новый день точь-в-точь как прошедший, не отличить, – пустые, будто дырявые ведра.

И все вокруг кажется серым, бледным, одинаковым. Так же, как вчера, льет с неба, раскисают дороги, под копытами хлюпают лужи, и смертельная скука на душе. Ровным счетом ничего не хочется!

Шухлик попытался «через не хочу» развести огурцы, кабачки и картофель. Но они погибали, как говорится, на корню.

Да откуда такая напасть?! Он был недоволен и собой, и своими приятелями, которые, казалось ему, все делали не так, то есть вообще ничего не делали.

Хотел призвать позабытую Ок-Таву, но, как ни старался, не мог создать в душе то состояние огромного счастья, на которое прежде откликалась прекрасная осьмикрылая ослица. Да и как бы она спустилась с небес сквозь такие плотные и низкие тучи, почти лежащие на земле словно матрацы.

Шухлик не понимал – то ли он голоден, то ли зол, то ли еще чем-то обеспокоен, будто невыученными уроками.

«Неужели у каждого райского сада такая судьба? – тосковал рыжий осел. – Может, надо вовремя его покинуть? Как земля устает, когда ее засевают одним и тем же злаком, так и сад утомляется от своего садовника. Всему нужны перемены!»

Так переживал Шухлик. И это само по себе уже было неплохо – значит, кое-какие чувства пробуждались в его душе.

«Какое-то смятение чувств! – думал он. – Неужели причина в этом бесконечном дожде? Или сам дождь начался от моей тревоги?»

Он вспомнил, что джинн Малай большой умелец по части затяжных ливней. И в горшочек-то его упекли на пять тысяч лет в наказание за Великий потоп! Устроил случайно, по недоразумению. Может, и сейчас перемудрил? Хотел короткий грибной дождик, а отчебучил водяную прорву. Очень похоже на его работу! Ну, выяснится, когда вернется из отпуска. Однако что-то очень задерживается. Не оказался ли опять в заточении?

Шухлик окончательно растерялся и не знал, то ли идти куда-нибудь вместе с садом, то ли оставаться на месте, дожидаясь возвращения Малая.

И не было покоя в его душе, как будто набедокурил, не зная и не ведая, зачем и почему. Никак не мог разобраться в чувствах и мыслях, застрявших в голове с той поры, когда превратился на время в человека.

Они как-то смешались в равнодушную кучу, а потом безучастно растрепались, перепутались, будто некошеная трава после вихря. Невозможно было понять, о чем они говорят.

Впрочем, растрепанные чувства все же куда лучше тупых!

Из растрепанности может что-то произрасти, а из тупости – никогда. Растрепанность вроде взрыхленной земли. А тупость – как глухой бетон. Разве что взорвать!