Вся трилогия "Железный ветер" одним томом - Игорь Николаев

Это все переливание крови и создание запаса. Американцы говорили — «невозможно, такую систему нужно делать десять лет». А вот хренушки вам, заморские лекари. Забор крови от доноров в тысячу доз — пятьсот литров — за сутки прошли зимой. Сейчас уже почти полторы тысячи. К концу года выйдем на две.

Под пальцами что-то маленькое и твердое. Малый фрагмент, о котором даже не предполагал. Пропустил бы — и пациент мог бы прожить с ним всю жизнь, даже не подозревая, что глубоко в утробе затаился капсулированный кусочек металла. А мог бы умереть через сутки-другие от стремительного перитонита.

Кто-то страшно кричит снаружи. Наверное, ожоговый, у них всегда очень высокий, тонкий крик. Пусть кричит, сейчас его нет, он все равно, что на другом континенте.

Вот осколок, прямо за печенью. Рассек внешнюю оболочку железы и замер, ожидая момента, когда можно будет чуть провернуться и вскрыть артерию. Так оно выглядит — обыденное медицинское чудо. Еще полсантиметра — и смерть.

Последний кусок чужой стали опустился поверх уже извлеченных собратьев, злобно звякнув напоследок. Теперь два метра кишок резецировать, разрыв зашить. Пуговку Мэрфи ему, для облегчения соединения кишок и, если все будет хорошо, отделается умеренным соблюдением диеты лет на тридцать, а то и на сорок… Медленно, осторожно. Сколько раненых ушло в лучший мир потому, что хирург расслабился и чуть поспешил. Что-то пропустил, что-то недоделал, недосмотрел.

Теперь промыть.

— Горячий физраствор. Аспиратор переключить.

Струя физраствора — прозрачной, с легким лимонным оттенком жидкости — вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.

— Готовьте радиометр.

Навряд ли что внутрь попало, но береженого…

— Пульс не прощупывается! — тревожно сообщила сестра. — Кровь в вену не идет!

— Вижу, — проскрипел сквозь зубы хирург.

Из-за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке — это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова — это стократ хуже. Кровь в вену не идет, значит, кровоснабжение практически встало. Еще один шаг в ладью Харона.

Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно-голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.

— Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!

Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови — чтобы дать хоть какое-то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.

Иглу в артерию. Подогретую кровь — под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.

И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.

— Камфору под кожу.

Никакой реакции.

Непрямой массаж сердца. Раз, два, три… Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не-медик — почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков — трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.

Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Еще одно, и еще.

Вдохнул… выдохнул.

— Кислород.

Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается — ерунда.

— Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену — две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.

— Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.

Ну, что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьем. Как новый не будешь, до конца жизни — диета и дважды в год медицинский осмотр.

Но не умрешь. По крайней мере — не сегодня.

— Что там за шум? — спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье — самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.

— Раненые. Еще три машины.

— Радиометр?

— На втором диапазоне — зеленый.

— Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.

Мир вокруг Ивана рождался заново — из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами… «Палатка. Полевой госпиталь», подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. «Судя по не слишком далекой канонаде — медсанбат. Значит, про День Победы был сон… ну, что ж, еще повоюем…»

— Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.

Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло-серебристые петлицы, одна из них — с черепом и скрещенными костями.

— «В плену… Досада какая…»

С этой мыслью он провалился обратно во тьму.

— Кислород, — скомандовал кто-то невидимый, на чистом русском языке.

— Пульс отчетливый, — это уже другой, женский голос, да какой там женский — лет восемнадцать девчонке.

Почему-то очень сильно замерз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.

— Если вы меня видите, моргните, — строго приказал кто-то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.

— Ви…жу… — с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему-то было очень важно заговорить.

Влажный тампон промокнул губы.

— Пить вам нельзя, — сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.

— Вы извините, — обратился врач к кому-то невидимому, — по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.

— Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.

Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул ее на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.

Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер — доброволец из европейских беженцев.

Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади — где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй… И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью:

— «Отвоевался…»

Глава 28

Дизель тихо гудел за плечами, ровно и успокаивающе, словно на плечах у Таланова улегся огромный мурчащий кот. Майор поглубже вдохнул спертый воздух, прошедший фильтры скафандра, пропитанный специфическим кисловатым запахом пота. Изнутри скорлупа самоходной брони была выложена специальным каучуком, для облегчения чистки. Но от запаха подкладка не отмывалась.

Плотная шерстяная повязка прижимала к голове наушники и защищала глаза от струек пота, ворсинки кололи лоб, как крошечные иголки. Таланов не пользовался обычным шлемом и в бой надевал повязку, которую ему когда-то сделала жена. Наушники… Совсем не подумал, что теперь это лишняя помеха, накинул по привычке и отработанному автоматизму. Теперь не снять до конца боя. Или, если уж быть честным с самим собой — до конца жизни.

Врагов было много, на глазок Виктор определил, что на них идет примерно батальон тяжелых танков и батальон мотопехоты. Точнее, не наступали, а просто шли напролом, не маскируясь. Несколько плотных — не более десятка метров между машинами — цепей, в которых линия танков чередовалась с линией бронетранспортеров. Странное построение, но, наверное, оно как-то удовлетворяло намерениям противника.

Таланов опустился на правое колено, под басовитое жужжание приводов чуть наклонил вперед массивный корпус. Так уменьшалась площадь поражения, хотя и сужался угол обзора — цельный торс скафандра не позволял вращать верхней частью «туловища». Некоторые бойцы приваривали дополнительную броневую пластину на одну из «голеней», специально для усиления защиты. Но Виктор предпочитал не экспериментировать с балансом — управлять скафандром и без того было мучительно трудно.

Операторы часто подражали экипажам броневиков и прочих машин, забирая с собой в «шагоход» памятные фотографии, сувениры, талисманы и прочие безделушки, наделяемые неким сакральным смыслом. Виктор никогда так не делал, считая, что в бою есть место только человеку и его оружию. Все остальное — от лукавого, потому что может отвлечь в самый неподходящий момент. Но сейчас ему неожиданно захотелось, чтобы на узкой сигнальной панели оказалось что-то из другой, мирной жизни. Например, снимок семьи, который был совсем рядом, в старой кожаной фотографнице, в нагрудном кармане. При некотором старании можно было вытащить руку из бронированного «рукава», достать тонкий картонный прямоугольник и вставить его в специальный держатель для карт и прочих ценных мелочей. Но это требовало времени.