Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

щитам, как все было кончено: разорвав кольца панциря, в грудь и в спину ему вонзились три копья. Лих был драться Александр Аввакумович, а умереть пристойно не сумел. Заверещал, как крыса, которой кошка перекусила хребет. Упав на землю, чувствуя, что ноги омертвели и все тело обмякло, выл он, яростно и бессильно извиваясь, пока его же топором не раскроили ему череп. Тотчас тверичи, поддев на копья тело, бросили его в наседающих новогородцев.

Кто–то крикнул:

— Воеводу убили!

Но крик этот потонул в шуме сечи.

Раз за разом нестройные толпы кидались на тверичей, но тут же и откатывались назад, не в силах пробить их строя.

Отходить, не разбирая дороги, спотыкаясь о трупы, затаптывая своих же раненых — это пострашнее самой страшной сечи, а еще страшнее увидеть, что до того неподвижный строй тверичей тронулся, сминая яростные, но беспорядочные толпы. Воинский опыт брал верх над удалью, и, когда с крыльев тверского полка вырвались конники, нападавшие дрогнули, побежали.

Что было потом? Для каждого из бегущих одно и то же. Грозно нарастающий топот. Испуганный взгляд назад, и синеватая вспышка меча, занесенного над головой…

11. МИЛОСТЬ КНЯЗЯ МИХАЙЛЫ

Как коршуны, опустившись на падаль, рвут добычу и каждый зорко поглядывает, чтоб другой не урвал куска получше, так двое тверичей обдирали тело Александра Аввакумовича.

— Поддержи его за плечи, а я панцирь сыму.

— Хитер! Я держи, а он панцирь себе возьмет.

— Держи, говорю! Он уже костенеть начал. Ты шелом возьми, он цел, а панцирь в трех местах продран.

— Вот и бери себе шелом.

— Вот черт! В придачу к шелому крест возьми, он тяжелый, серебряный.

— Нешто можно у покойника с шеи крест снять! Грех!

— Ладно, ты его за плечи поднимай, а крест я сдеру, тебе отдам.

— Только, чур, грех на тебе.

— Торгуйся еще тут. Эх! Руку ему выламывать придется, закостенела…

По всему полю копошились такие же стервятники.

Конь князя Михайлы, низко опустив голову, осторожно перешагивал через трупы. Там, где тела лежали грудами, конь обходил их стороной, косил умным оком, шел неторопливо, свободно. Князь Михайло забыл о поводе. В руках князя не меч, а плеть. Губы дергает судорога.

«Вот он, Торжок! Побит!»

У крайних изб посада князя встречали попы и вятшие люди города, впереди на коленях стоял Цёрт, в руках у боярина серебряное блюдо с хлебом–солью.

Князь, подъехав, остановил коня, молчал.

Боярин Цёрт решился на мгновение поднять покорно опущенную голову: «Слава те, господи! Смотрит князь на хлеб–соль».

— Смилуйся, княже, смилуйся! — заговорили новоторжцы, становясь на колени.

Нет, не понял боярин Цёрт взгляда князя Михайлы. Не на пышный каравай смотрел князь, смотрел он, как ветер треплет концы шитого полотенца, точно хочет вырвать его из–под каравая, вырвать и унести в сторону града.

Князь не слушал мольбы новоторжских послов, отвернулся от протянутого Цёртом блюда.

Простить новоторжцев за то, что с Новгородом были заодно, что наместника тверского скинули — это бы еще куда ни шло, но простить их за то мгновение, когда на глазах у своих воинов, поддавшись страху, пятил он коня, нет, этого простить князь не мог. Отвернулся от послов, сурово нахмурясь, приказал:

— Запалить крайние избы…

Послы взвыли, били лбами в пыль у копыт княжьего коня, вопили:

— Смилуйся! Ветер–то в сторону града! Смилуйся!

Князь — как истукан, ни слова в ответ. Сзади шепот князя Холмского:

— Опомнись, пощади их…

«Молод племянник, жизни не изведал. — Опять судорога кривит губы князя Михайлы. — Не доводилось ему бегать в Литву, бросив врагам отчину, и княжество, и сам град Тверь. Молод, мягок…»

Повторив сквозь зубы: «Запалить!» — князь отыскал среди своих купца Некомата, усмехнулся криво:

— Эй, купец, чего смотришь, аль тебе добыча не надобна? Гляди, у попов кресты самоцветами усыпаны, а ты… — уколол Некомата холодным, недобрым взглядом, — ты каменья любишь.

Некомат понял: не забыл князь Михайло перстней, снятых с княжеских пальцев. Настал час искупить перед ним алчность алчностью. Не жалея старых своих костей, купец по–молодому кинулся на попов.

— Дай сюды! Дай! — хрипел он, вырывая из рук попов кресты. — Ты, поп, противиться? В рыло захотел? Я, смотри, твоим же крестом тя и ткну, обдеру рожу каменьями. Дай!

Князь поднял плеть, мгновение молчал, потом зычно завопил:

— Отдаю город на разграбление! На разграбление! На разграбление!

Смяв и затоптав посольство, тверичи хлынули в город. Следом за ними ветер нес на Торжок дым и искры от горящих изб.

12. В ПЛАМЕНИ ТОРЖКА

Торжок, охваченный огненной бурей, жарко горел; полузадохшиеся люди метались в тесноте пылающих улиц. Пытаясь спасти свое добро, кидались в огонь, многие так и оставались в горящих развалинах, не сумев выбраться из пламени. Выли обожженные, обезумевшие. Смрадом горелого мяса несло из огня.