Повелитель света - Морис Ренар

предположил, что он уже договорился с певицей о долгой серии выступлений. Он поспешил вывести меня из заблуждения, однако же – все тем же насмешливым тоном – поручился мне в том, что госпожа Борелли никогда не появится на сцене моего театра.

– Она что, совсем не умеет играть? – вопросил я. – Полноте! Уж этому она научится. Это все мелочи. К тому же ее дикция и так уже безукоризненна. Представьте меня, мой друг. Сейчас же. Остальное я беру на себя.

– Да вот, кстати, и она… Вон там, в конце коридора, со своим мужем… Ну так что, вы идете?..

Какая-то пара только что вышла в коридор через боковую дверь и теперь, повернувшись к нам спиной, удалялась. Я видел их всего несколько секунд, прежде чем они свернули за угол, – его внушительный силуэт в темном костюме и ее худенькую, неясную фигуру, поддерживаемую двумя костылями, которые ритмично приподнимали ее плечи и при каждом покачивании вбивались в подмышечные впадины.

Эта бесподобная певица была калекой!

Я испытал жесточайшее разочарование, глубине которого и сам удивился, когда вышел из ступора.

Борелли ушли. Генсбур все еще ждал.

– Да какая разница! – воскликнул я наконец в пылу энтузиазма. – Пусть она хромая – ну и что с того? После прослушивания ни один композитор не откажется от такой исполнительницы. Для нее будут писать особые роли – эпизодические, неподвижные или скрытые, роли восхитительно оригинальные, роли голосовые, а не игровые! Да почем мне знать… И потом, у нас имеется определенный запас концертов; с этой стороны поле свободно!.. В любом случае, милейший, ее должны услышать. Вы только подумайте! Быть может, пройдут века, прежде чем подобное вокальное чудо повторится – если вообще повторится! Как могло случиться, что ваша находка до сих пор не знаменита, даже несмотря на ее увечье? Где, черт возьми, вы отыскали этого соловья?

– Впервые я увидел ее с неделю назад. Как-то вечером она вошла в мой кабинет в сопровождении мужа, или человека, который называет себя ее мужем. К слову, он довольно подозрительный, мутный, как принято говорить, субъект – и внешне, и по повадкам. Оба они, одетые в неописуемое старье, показались мне людьми бедными и нуждающимися, однако их лица излучали здоровье бродяг, привыкших к свежему воздуху. Думаю, они перебрались сюда из Италии – возможно, прося милостыню… Впрочем, откуда они явились, никому доподлинно не известно. Условия ангажемента господин Борелли обсуждал с возмутительной ожесточенностью. Он живет за счет своей спутницы, это очевидно. Она же, своим напряженным личиком напоминающая какую-нибудь Лакме или Миньон[105], уж точно не стала бы петь, если б ее к этому не принуждали. Бедняжка! Вы заметили, сколько в ее голосе меланхолии?

Нет, этого я не заметил. Впрочем, в тот момент я и думать ни о чем другом не мог, кроме моего плана.

– Дайте мне их адрес, – порывисто произнес я. – Хочу забрать эту женщину с собою в Париж.

* * *

Скитальцы занимали две небольшие комнатушки в отеле четвертой категории, называвшемся – видимо, из-за открывавшегося из него вида на море – «Вилла Чаек». Так уж вышло, что я проживал неподалеку. Я отправился туда уже на следующий день утром.

Какой-то мальчуган без лишних вопросов проводил меня к их комнатам.

– Они живут на втором этаже, – сказал он, – из-за не́мощности дамы. Здесь мы обходимся без лифта, а на первом комнат нету.

Из глубин здания донеслись резкие звуки охотничьей трубы, и паренек добавил:

– Это как раз таки он и играет. Раза три уже просили угомониться.

Мы остановились перед дверью, которая дрожала от доносившихся из комнаты фанфар – оглушительных, диких, но не лишенных определенной грубой красоты.

Мой проводник постучал. За дверью сразу же установилась тишина. Я различил приглушенный диалог, удаляющийся шум передвигаемого по паркету стула, звук закрывающейся двери, затем – открывающегося окна… поворачиваемого в замке ключа…

И вот передо мною возник Борелли.

Очутившись лицом к лицу, мы оба попятились. Если говорить обо мне, то я – от удивления при виде этого бандитской наружности парня, поразительно толстощекого, загорелого и курчавого, опасного силача, все облачение которого составляли брюки да развевающаяся рубаха и который… По правде сказать, даже не знаю как выразиться… Я испытывал смутное ощущение, будто бы уже встречал этого человека, и совсем недавно, черт возьми! – но при таких обстоятельствах, вследствие которых никак не должен был увидеть его снова.

Понимаете? Тот факт, что мы встретились еще раз, казался мне – хотя я не мог понять почему – невозможным. Непонятное ощущение, настолько непонятное, что я почти тотчас же отнес его на счет безотчетного воспоминания о каком-то сне. Недоверие Борелли рассеялось не столь быстро. Его растерянный взгляд выражал беспокойство, причины которого я не понимал, и потому поведение хозяина квартиры еще более все запутывало, вместо того чтобы объяснить мое смутное воспоминание.

Я снял шляпу и поклонился. Лицо Борелли просветлело.

– Diamine![106] – бросил он, надув свои необычайные щеки. – Ну вы меня и напугали, с этой вашей длинной седой бородой! Perbacco, signore[107], надо предупреждать, когда так похож на другого!

Я протянул ему свою визитную карточку. Он разразился громким смехом, за которым, как я решил, скрывалось неумение читать.

Поэтому я назвал ему свое имя и должность.

Он тут же предложил мне присесть.

Я изложил ему цель моего визита, избегая говорить о костылях и хромоте и украдкой осматривая жилище. Движимый ложным стыдом, Борелли спрятал свой инструмент. Я обнаружил лишь скромную, безликую обстановку: два стула, железная кровать, комод-туалет; на каминной полке – дешевые часы, по обе стороны от которых лежали две большие, усеянные шипами раковины; на стенах – хромолитографии и патеры; в углу – самого удручающего вида дорожный сундук, столь обветшалый и заплесневевший, словно его подобрали на берегу после кораблекрушения. В общем, смотрел я на эту убогость и чувствовал, как меня охватывает сострадание. Видимо, оно выразилось и в моих предложениях. Они были… такими, какими и должны были быть.

Борелли выслушал их молча. Его пронзительный взгляд был устремлен на море за открытым окном; босые загорелые ноги поигрывали кончиками пальцев комнатными туфлями. Распахнутая рубаха открывала смуглый торс неаполитанского атлета… Ах!.. Он был весьма красив, этот парень!.. Но где же я его видел?..

Хмуря брови, сжимая кулаки, он проворчал:

– Вот лафа-то!

Губы его растянулись в саркастичной ухмылке.

– Я прекрасно знал, – продолжал он, – что мне будут предлагать кучи серебра и золота! Знал, что нам повезет!.. Но я не могу, perbacco, мы не можем согласиться. Видите ли, господин директор,