Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Салям алейкум, — произнёс Семён, спрыгивая на землю.
— Алейкум ас-салям, — ответил Разин, не опуская удивлённых бровей. — А ты, брат, часом, не настоящий ли татарин?
— Как можно… — усмехнулся Семён. — Какой же я татарин? Я пуштун.
— Значит, одним словом думаешь уговорить юртовщиков? — Разин наклонил упрямую голову, вглядываясь в Семёново лицо.
— Иншалла. — Семён пожал плечами. — Хотя и деньжат не мешало бы иметь.
— Сколько? — с небрежной щедростью спросил атаман.
— Горстку золота на подкуп, горстку серебра на прожитьё, да горстку медяков для милостыни.
— Чего ж милостыню-то медными деньгами? Я так золотом нищих дарю.
— А чтобы никто не завидовал и грабить не пытался.
— Хитёр бобёр! — Разин отвязал кошель, из которого на улицах Астрахани раскидывал персидские монеты, протянул его Семёну. — Ты уж не взыщи, но меди у меня не водится. Сам добывай.
— Добуду. Тут один чагат втайне меной промышляет, так у него узбекские пулы есть. У него и разживусь.
— Добро. А грамоты тебе, значит, никакой не надо?
— Как-нибудь сам с божьей помощью справлюсь, — отказался Семён. — Аллах акбар.
— Воистину акбар, — усмехнулся атаман. — Ну, с богом. Жду вестей.
Ранним утром Семён покинул Астрахань, направляясь по дороге к Кобыльим озёрам. Ехал молча и понуро. Не хотелось ехать никуда, а всего менее — в сторону Яицкого городка. Зарубцевалась рана, зачерствела душа. Семён вполне созрел для войны… а кого, с кем — о том пусть атаман думает. Семёново дело — башкир поднять, перекрыть дорогу с Вятки на Казань и Верхотурье, отрезать украинные города от России, чтобы ни оттуда Москве помощь не подошла, ни туда никто не пробрался.
Впереди лежал путь сначала полем, а затем лесистыми увалами к башкирским стойбищам, которые предстояло взбунтовать и обрушить на русские деревни. Тяжёлое и неудобоносимое бремя возложил на плечи Семёну атаман. Потому и согласился Семён и даже теперь, один едучи по степи, не пытался свернуть и ускакать, куда велела усталая душа.
* * *
Башкирский народец невелик, но знатен. Приуральские степи — место благодатное, доброе и для хлеба, и для скота. Одно беда: укромин в нём, как и во всякой степи, — по пальцам пересчитать. Накатит какой ни есть пришлый люд, сомнёт, стопчет — и вспоминай, кто ты был, на каком языке разговаривал, какому богу молился… А потом и твоего обидчика, едва успеет порадоваться беспечальному житью, постигнет та же участь. Остатки разбитых племён утекали в леса на южных склонах Уральского камня. Там они и варились все вместе, словно щи в полковом котле, — бывшие победители и побеждённые. Из этого варева и произошёл башкирский народ. Душ в нём всего — один уезд населить, а делятся никак на семьдесят племён, а по-тюркски — доро́г. И у каждой дороги громкое имя, чаще по тем языкам, что когда-то воевали эти места. Кыпчак, кайсак, меркит, мэнгу, хунн… А ведь те хунны со своим царищем Аттилой уже тыщу лет как этими местами прошли и сгинули невесть где, погибоша аки обре. А тут вот сохранилась память, и люди живые есть.
Говорят, и русский народ вот этак собирался из недобитков со всех языков. Кто себя защитить не мог, а сдаваться не желал — уходили из степей на север в глухие леса, так что набралось в чащобах всякой людской твари по паре, и не простых, а самых живучих и упорных. С тех пор у русских людей осталась привычка жалеть убогого и обиженного и не считается зазорным, ежели тебя побьют. Зато нет большего срама, чем сдаться сильному. Такому народу нет переводу; он со всяким соседом язык найдёт, ибо в нём всякой крови довольно, и слабого зазря притеснять не станет, ибо хребтом помнит, как его самого побивали, и души за чечевичную похлёбку не продаст, ибо от тех человеков произрос, кто ушёл на верную смерть в дикие буреломья, но находникам не покорился.
Степь кончалась, места пошли холмистые, хотя голый хрящ ещё нигде не показывался. Зато воздух заметно освежел, а это значит, что скоро у окоёма маняще заголубеет сизая полоска леса. За две недели, что ехал по степям, Семёну не попалось ни единой человечьей души. Пуста была степь, зря цвели травы. Слишком много злых витяжничали в поле, и жизнь замерла, притаившись. Лишь на буграх стали попадаться овечьи потравы, кострища, заброшенные кочёвки. Вроде и есть люди, а как бы и нет никого.
Первая встреча вышла Семёну удачной. Воронок издали учуял человека, дрогнул, подсказывая хозяину быть настороже. А потом из-за пригорка вылетел всадник, с криком метнулся наперерез Семёну:
— Тайма, батыр!
Тайма — держись! Так кричат, когда уверены в победе, не боятся поединка и готовы встретиться с врагом лицом к лицу.
Семён круто развернулся, осадил Воронка.
Противник приближался, держа саблю на полувзмахе. Саадака он не коснулся, и Семён тоже не потянулся к поясу, где были заткнуты пистолеты, лишь положил ладонь на рукоять сабли, показывая, что готов, если придётся, биться тем же оружием, что и встречный.
С лязгом скрестились сабли, кони загарцевали, стараясь кусить друг друга. Противник был в тех же годах, что и Семён, может, маленько старше. С конём он управлялся получше Семёна, а вот в рубке уступал. К тому же и Воронок превосходил низкорослого башкирца молодой силой и не давал ему развернуться как следует.
Поединщики съехались раз и два, сабля башкира заметно исщербилась, но признавать поражение он не желал, продолжая наседать на Семёна.
— Тайма!
Шкрябнул злой сабельный металл, столкнулись потные конские груди. Башкир бросил повод, вцепившись свободной рукой в ворот халата, рванул Семёна на себя, но Воронок вовремя встал на дыбы, и из седла оказался вырван лёгкий телом степняк.
Семён осадил коня, ожидая, пока незнакомец поднимется на ноги.
— Тебя спас конь! — пролаял побеждённый. — На, бери!
Он швырнул на землю саблю, которую не выпустил, даже упав, принялся стаскивать серый дорожный халат. Семён молча ждал. Этот нехитрый приём был знаком ему со времён рабской неволи. Метнуть халат в лицо вооружённому недругу, на миг ослепив и связав руку с саблей, а самому за этот миг выхватить засапожный ножик и успеть ткнуть врага под вздох. Приём безотказный, если противник не ожидает броска. Семён легко перехватил летящую одежду, продолжая держать поединщика на расстоянии вытянутой сабли.
— Я видел, как бьются одеждой,
