Римская история в лицах - Лев Остерман

Начнем с того, что, говоря о богатстве Сенеки, никто из обвинителей не упрекает философа в том, что он живет в роскоши. Ни слова о богатых домах и виллах, статуях, картинах, драгоценной утвари и посуде, изысканных пиршествах или иных обычных для римских богачей излишествах. Забегая вперед, приведу начало одного из упомянутых писем к другу:

«Сенека приветствует Луциллия!

Утомленный дорогой, не столь долгой, сколько трудной, я прибыл к себе в Альбанскую усадьбу глубокой ночью. Здесь ничего не готово — я один готов. Приходится вытянуть усталое тело на ложе. Медлительность поваров и пекарей меня не сердит, ибо я говорю самому себе: что легко принимаешь, то и не тяжело. Не стоит негодовать ни на что, если ты сам не преувеличил повода своим негодованием. Мой пекарь не испек хлеба — но хлеб есть у смотрителя усадьбы, у домоправителя, у издольщика. Ты скажешь, что хлеб у них плох. Подожди — и станет хорош. Голод превратит его в самый тонкий пшеничный». (Сенека. Нравственные письма к Луциллию, 123)

Как-то не похоже на прибытие вельможного богача в свои владения! Однако само богатство воспитателя Сенеки не вымышленное. Сейчас он это сам подтвердит. Но давайте сначала подумаем о характере и происхождении его богатства. Отец Сенеки — всадник из испанского города Кордовы, римлянин старого закала — происходил из зажиточной, но не богатой семьи. Карьеры он не сделал и вряд ли мог оставить большое наследство трем своим сыновьям. В юности Сенека долго и тяжело болел. Для излечения на много лет уезжал в Египет. Первые успехи уже немолодого писателя при Калигуле принесли ему славу, но не богатство. Безумный император приревновал к его ораторскому таланту и распорядился убить Сенеку. Спасло вмешательство какой-то из наложниц Калигулы, сказавшей, что слабый здоровьем оратор и так скоро умрет. Клавдий, как мы знаем, отправил его в ссылку. Таким образом, есть все основания полагать, что возвращенный из нее в 49-м году пятидесятитрехлетний философ был едва ли не нищим. Место воспитателя при Нероне под надзором известной своей жадностью Агриппины давало средства к существованию, но не более. Суиллий прав: обогащение Сенеки началось с воцарения его питомца. Вспомним, что значительную долю огромного состояния Августа составляли его многочисленные поместья в Италии. Они были конфискованы или куплены Октавианом еще во время проскрипций. В большинстве из них он ни разу не побывал, но дело повсюду было налажено. Императорские рабы трудились под присмотром надежных управляющих. Деньги от продажи продукции отсылались в императорскую казну. Часть этих денег управляющие ссужали под установленные законом проценты. Эта операция заслуживает нашего осуждения не больше, чем деятельность любого современного банка.

Все эти имения по наследству переходили от одного императора к другому и, наконец, оказались в полной собственности семнадцатилетнего принцепса, еще недавно старательно выполнявшего учебные задания своего наставника. Легко представить, что, преподнося в дар учителю новое доходное имение (нередко — после очередной «шалости») и выслушивая неизбежные слова благодарности, самолюбивый юнец испытывал удовольствие от сознания своего превосходства. А престарелый учитель не мог высокомерным отказом оскорбить и оттолкнуть державного ученика. Ведь он мечтал воспитать достойного правителя. Так сложилось и существовало это богатство — как бы отдельно от владеющего им богача. Что же до бездоказательного утверждения Суиллия относительно погони за завещаниями и непомерной ставки ссудного процента, то это чистой воды поклеп.

Сенека, конечно, узнал о многочисленных доносах на него Нерону (доносчики и не скрывались). Заметил, что принцепс все упорнее избегает близости с ним и оценил неизбежные последствия смерти Бурра. В горькую минуту признался себе, что его воспитательная миссия потерпела крах. Он решил удалиться от дел и сбросить с плеч груз ненужного богатства. Добившись согласия Нерона выслушать его, философ обратился к императору со следующей речью — как ее реконструирует Тацит: «Уже четырнадцатый год, Цезарь, как мне были доверены возлагавшиеся на тебя надежды, и восьмой — как ты держишь в руках верховную власть. За эти годы ты осыпал меня столькими почестями и такими богатствами, что моему счастью не хватает лишь одного — меры... Но ты, сверх того, доставил мне столь беспредельное влияние и столь несметные деньги, что я постоянно сам себя спрашиваю: я ли, из всаднического сословия и родом из провинции, числюсь средь первых людей римского государства? Я ли, безвестный пришелец, возблистал среди знати, которая по праву гордится предками, из поколения в поколение занимавшими высшие должности? Где же мой дух, довольствующийся немногим? Не он ли выращивает такие сады, и шествует в этих пригородных поместьях, и владеет такими просторами полей, и получает столько доходов с денег, отданных в рост? И единственное оправдание, которое я для себя нахожу, это то, что мне не подобало отвергать даруемое тобой...

И подобно тому, как обессилев в бою или в походе, я стал бы просить о поддержке, так и теперь, достигнув на жизненном пути старости и утратив способность справляться даже с легкими заботами, я не могу более нести бремя своего богатства и взываю к тебе о помощи. Повели своим прокураторам распорядиться моим имуществом, включить его в твое достояние. Я не ввергну себя в бедность, но, отдав то, что стесняет меня своим блеском, я уделю моей душе время, поглощаемое заботой о садах и поместьях». (Тацит. Анналы, 14; 53, 54)

Нерон возражает против отставки Сенеки, говорит, что верный наставник ему необходим, чтобы исправлять неизбежные по легкомыслию молодости отклонения от правильного пути.

«И если ты, — заканчивает он, — отдашь мне свое достояние, если покинешь принцепса, то у всех на устах будет не столько твоя умеренность и самоустранение от государственной деятельности, сколько моя жадность и устрашившая тебя жестокость. А если и станут превозносить твое бескорыстие, то мудрому мужу все-таки не подобает искать славы в том, что наносит бесчестье другу...»

И он обнимает Сенеку. О, какая радость освобождения, какое сладкое отмщение за поучения детских лет были в этих словах и объятии! Пусть хоть на старости лет его учитель услышит, как звучит жесткое «не разрешаю» под общим покровом благонравных рассуждений.

Учитель прекрасно понимает ученика. Тацит заканчивает описание этой встречи словами:

«...И Сенека, в заключение их беседы, как это неизменно происходит при встречах с властителями, изъявляет ему благодарность, но вместе с тем немедленно порывает со сложившимся во времена его былого могущества образом жизни: перестает принимать приходящих с приветствиями, избегает появляться в общественных местах... и редко показывается в городе, ссылаясь на то, что его удерживают дома нездоровье или философские занятия». (Там же, 14, 56)

Падение Сенеки состоялось. Первым последствием этого была женитьба Нерона на Поппее. Он развелся с Октавией, объявив, что она бесплодна, изгнал ее из дворца, потом сослал. Через две недели состоялась свадьба. Народ был недоволен. Когда разнесся слух, что император раскаялся и намерен вернуть изгнанницу, ликующая толпа горожан поднялась на Капитолий, вознесла богам благодарственные молитвы и низвергла статую Поппеи. Затем на Форуме установили украшенное цветами изображение Октавии, и толпа отправилась ко дворцу, чтобы воздать хвалу принцепсу. Ее встретил отряд воинов и разогнал плетями. Поппея испугалась и поняла, что, пока жива Октавия, ее положение не будет вполне надежным. Она подкупает кого-то из слуг бывшей императрицы, чтобы тот заявил, будто Октавия сожительствовала со своим рабом-флейтистом. Но ее рабыни отказались подтвердить этот навет даже под пытками. Тогда Нерон вызывает убийцу своей матери Аникета и требует, чтобы тот публично признался в преступной связи с императрицей. За это ему обещано щедрое вознаграждение и безопасное существование вне Италии, а в случае несогласия — смерть. Аникет соглашается. Нерон в своем указе заявляет, что, как он дознался, Октавия, злоумышляя против него, соблазнила префекта флота. Ее сначала заточают на острове, а затем по приказу императора казнят. Тацит утверждает, что для свидетельства об исполнении приказа в Рим новой императрице была доставлена голова Октавии. Четырнадцатую главу Анналов, где описано это злодеяние, историк с отвращением завершает так:

«Упоминать ли нам, что по этому случаю сенат определил дары храмам? Да будет предуведомлен всякий, кому придется читать — у нас ли, у других писателей, — о делах того времени, что сколько бы раз принцепс ни осуждал на ссылку или на смерть, неизменно воздавалась благодарность богам, и то, что некогда было знамением счастливых событий, стало тогда показателем общественных бедствий». (Там же, 14, 64)