ОСНОВЫ ПНЕВМАТОЛОГИИ - Владимир Шмаков

В основоположной категории монадности Высшее Благо представляется начальным источником всякого добра в мире, его общим синтетическим хранилищем, средоточием и венцом. Всякое добро исходит из Божества, есть проявление Его Высшей Природы, есть ступень восходящей к Нему лестницы. Добро в себе надмирно, оно предшествует рождению всего видимого, внешнего, преходящего, оно живет в себе особой чистой и далекой от всего несовершенного жизнью, оно лишь приходит в мир, как светозарный вестник горнего мира, оно лишь является в этой юдоли неправды и скорби. Высшее Благо трансцендентно миру, оно есть вершина всех бесконечно восходящих иерархий частных видов добра, а потому в себе добро бесконечно далеко от человека, хотя и видимо отовсюду через сонм его отображений. Добро в себе подобно далекому солнцу, освещающему долгий и трудный путь. Вначале на нем царит непроглядная тьма и холод, и уродливые чудовища копошатся и мечутся в мертвенном мраке, их породившем. Далее черная мгла постепенно сменяется сумерками, косые отраженные лучи невидимого солнца временами скользят по поверхности и открывают силуэты еще более причудливые, жуткие и нелепые, чем они есть в действительности, ибо самые тени сливаются с предметами. Наконец, начинает брезжить рассвет; пред взором путника предстают холмы и овраги, и он с ужасом видит, какие опасности грозили ему на пути. Еще далее — путник приходит в царство дня, он видит свет, наблюдает окружающее, но сам источник света продолжает оставаться по-прежнему далеким и недоступным, ибо всякий прямой взгляд на него слепит. Таков путь человека. — Вначале он вовсе не ведает Горнего Солнца, он весь во власти причудливых порождений мертвенной механической причинности. Когда же далее до его внутреннего взора впервые доходят отблески Высшей Правды, то они не дают еще сами света, а делают окружающий мрак и живущие в нем фантомы еще более страшными и причудливыми. Наступает время, и человек познает в своей душе добро, он начинает видеть путь, но именно здесь раскрывают свои бездны тягчайшие заблуждения и величайшие препятствия. И если даже он сумеет пробиться сквозь всю эту цепь заграждений, он все же научается видеть лишь отражения Добра, лишь случайные и разрозненные его отблески, само же в себе Оно остается по-прежнему бесконечно далеким, и всякая попытка прямого устремления к Нему несет одну лишь гибель. Итак, добро в себе монадному сознанию всегда остается бесконечно далеким, живущим где-то по ту сторону всего видимого и воспринимаемого.

В устремлении к Высшему Благу человек должен довольствоваться в наилучшем случае только Его отблесками, единичными отражениями. Так возникает идея об иерархии частных видов добра. Каждое из них определяет в сознании человека соответствующую добродетель. Добродетель есть обладание частным единичным видом добра. Всякая добродетель определяется некоторой особой идеальной формой. Она есть определенное единичное начало, замкнутое в себе и обособленное; ей свойствен особый вид возрастания, как постепенная реализация в феноменальном эмпирическом некоторого внутреннего искони потенциально заданного ядра. Каждая добродетель есть единичная ступень вселенской иерархии добра; как таковая, она занимает определенное место в целостной системе и ей искони довлеют определенные соотношения с другими, ей подобными. Проявляясь в конкретных сознаниях, ноуменальное начало добродетели обнаруживается в различной, соответствующей последним, степени совершенства. Чем ниже этическое развитие человека, чем далее отстоит он от идеальной энтелехии, тем в большем карикатурном искажении проявляется в нем добродетель. Здесь действует закон карикатурного искажения, согласно которому отражение реальности на низших ступенях переходит в полярную антитезу. Порок есть карикатурное извращение добродетели. Он не имеет самобытного онтологического обоснования, т. е. не является особой вещью в себе, но возникает к иллюзорному бытию в силу качественного несовершенства воспринимающего добродетель сознания или среды. Отсюда непосредственно вытекает, что добродетели и пороки попарно сопряжены между собой, что всякой добродетели соответствует определенный порок, как ее искажение, и что самый факт существования какого-нибудь порока тем самым с несомненностью указует на бытие некоторой добродетели, из которой он возник искажением.

Каждая добродетель есть замкнутое в себе единичное начало. Сопрягаясь и органически соединяясь с другими на высших ступенях иерархической системы, добродетель может обнаруживаться в сознании человека в полной внутренней обособленности от таковых же обнаружений других. Благодаря неравномерности и негармоничности развития сознания оно может встречаться с различными видами частного блага в таких сочетаниях и соотношениях между ними, что возбуждаемые ими импульсы сталкиваются между собой и оказываются находящимися порой в непримиримом противоречии. Достижение одного вида блага необходимо требует иногда не только игнорирования другого, но и прямого пренебрежения им и совершения поступков, противоположных им внушаемым. При этих условиях естественно возникает необходимость сравнительной оценки различных видов частного блага и выбора между ними чрез предпочтение одного хотя бы и в ущерб другим. Но так как всякое частное благо является одновременно и самоцелью, и средством достижения сопряженных с ним высших звеньев иерархии, то эта проблема в общем виде оказывается неразрешимой. Оба противоположных решения — иезуитский принцип «цель оправдывает средства» и признание необходимости в каждом средстве видеть также и цель, а потому считаться со всяким частным благом как с нерушимой этической ценностью — одинаково приводят к нелепости. В этом именно и обнаруживается относительность всякого конкретного этического канона и его изменяемость в соответствии с качественным достоинством сознания человека и окружающей его среды. Итак — в монадно воспринимающем сознании определение единичных добродетелей как обособленных начал приводит к столкновению их конкретных проявлений и к невозможности одновременно следовать их противоречивым, а иногда и прямо исключающим друг друга императивным тяготениям, что и обусловливает относительность и изменяемость всякого конкретного этического канона. Эмпирическая необходимость производить относительную оценку различных видов частного блага ставит на очередь проблемы: свободы воли, свободы выбора и права выбора. В виду чрезвычайной сложности этих проблем мы ограничимся лишь указанием факта, что в монадном сознании этика раскрывается в сложной системе антиномий.

В основоположной категории пластичности Высшее Благо есть глубинная природа Всеединой Реальности. Пластическая стихия вечно в себе актуальна, чужда всякой иерархической раздробленности и объемлет все виды бытия в целокупном сосуществовании. В этическом восприятии пластическая стихия есть разлитая во всем мире Любовь, есть непосредственное откровение Божества, есть Его живая и деятельная Природа. Эта разлитая в мире Любовь есть не аспективное и ограненное проявление Творческой силы, не замкнутый в себе и относительный образ Всевышнего, но Его действенная Сущность, стихия бытия Ему имманентная. Слова Кришны: «Бог есть Любовь чистейшая в природе» и Христа: «Бог есть Любовь» — и выражают основную доктрину пластической этики. Стихия любви есть стихия абсолютного имманентизма Реальности. Если в монадности Любовь раскрывается в Эросе как силе единящей и связующей восхищением разделенные относительно объективированными формами ступени вселенской иерархии, если здесь Любовь есть лишь динамическое отражение в органическом сознании исконного всеединства Реальности, то в пластичности Любовь развертывает свое первородное естество, свою абсолютную динамичность и вечное тождество в себе всего в целокупном всеедином сосуществовании. В монадности Высшее Благо и раскрывающая его Любовь в себе абсолютно надмирны, далеки от всего конечного и конкретного, чужды всему слабому и несовершенному, На все земное может падать лишь отблеск их вечного света, оно может лишь жаждать его и тянуться к нему, но всегда и при всех условиях этот горний свет далек и жуток в своей непонятности. Человек предчувствует бытие Горней Любви, но ее законы так отличны от всего ему близкого, так грозны в своей неумолимой и непреклонной силе, что он не может не бояться Высшей Любви, ибо она подавляет его и граничиг с гневом. В пластичности Высшее Благо и его Любовь также бесконечно выше и глубже всего конкретного и относительного, всех преходящих явлений; они также надмирны и предшествуя миру, и увенчивая его одновременно. Но, вместе с тем, здесь нет монадной отчужденности горнего от дольнего; бесконечное и могучее, раскрывая свою надмирную мощь, вливает ее во все частное и единичное, не подавляя, а, напротив, бесконечно возвышая его. Первородное мира и обнаруживает, и скрывает свою безграничность одновременно; не подавляя ничего, оно все вбирает в себя, оно все пронизывает и исполняет собою, и в этом таинстве не конечное тает в бездонных пучинах Бесконечного, но в самом себе развертывает недра, не могущие иметь пределов. И именно в этом дивном единении бесконечного с единичным, вечного с преходящим и раскрывается всеединая природа пластической стихии.