Однажды орел… - Энтон Майрер

Эд Херкенталер вежливо попросил всех собравшихся сесть. Перед помостом, призывая друг друга к тишине, горожане рассаживались на складных стульях из бамбука, взятых по этому, случаю — Сэм знал это — из подвала городской церкви и из зала организации ветеранов иностранных войн. Новый священник, пухлый, круглолицый молодой человек но фамилии Эккерт, изобразив на физиономии серьезность и печаль, произнес немногословную речь о глубочайшей преданности стране, о необходимости веры в бога и о благах, ожидающих всех на небесах. Единственным достоинством его проповеди была ее краткость, и, когда кончилась заключавшая ее молитва, люди на Зеленой лужайке облегченно вздохнули. Дэмон поднял голову и посмотрел вниз, на новый памятник, пока покрытый белым миткалем. За священником выступил Эмиль Клаузен, говоривший нервно и неуверенно, затем к краю помоста подошел Уолтер Хэрродсен. Навалившись всем туловищем на задрапированные флагами перила с таким видом, будто он у себя в банке, Хэрродсен сказал:

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы торжественно открыть новую мемориальную доску в память о наших сыновьях, павших в этой войне, — начал он. Несмотря на семьдесят шесть лет, его голос был сильным и звонким, без признаков дрожи, волосы на голове были еще густы и лишь едва тронуты сединой на затылке. — Это торжественный и важный для нас день. И здесь, на этой церемонии, никто так не радует нас своим присутствием, как человек, которого меня просили представить вам. Это самый прославленный из сыновей Уолт-Уитмена, который много лет назад оставил свой дом на Мэривэйл-стрит и вышел в мир, чтобы покорить его! Я знал его еще мальчиком, когда он был вот таким, когда он был школьником, блестящим спортсменом и превосходным студентом, когда он по шестнадцать часов в день работал на ферме Сайреса Тимрада и был ночным портье в отеле. Он был хорошим работником на ферме я хорошим ночным портье: отлично вел конторские книги и предоставлял людям комнаты, какие им хотелось; он даже поддерживал там порядок, когда было необходимо.

При этих словах многие пожилые люди из числа присутствующих понимающе закивали головами, поднялся одобрительный гул. Уолтер Хэрродсен улыбнулся и засунул руки в карманы пиджака.

— Было даже время, когда моя Силия немного втюрилась в него, как принято у нас говорить. Но потом она передумала… Я говорил ей, что она совершает ужасную ошибку, но вы знаете, каковы девушки в Уолт-Уитмене. — Он подождал, пока стихнет хохот. — Да, он казался во всем похожим на остальных, может быть, чуть спокойнее, чуть сильнее, чем большинство ребят его возраста. Но под этой покладистой, спокойной внешностью скрывалось что-то такое, о чем никто из нас не догадывался: чувство самопожертвования, любви и преданности пашей великой стране, горячий патриотизм, который в час испытаний ставил честь Соединенных Штатов превыше всего…

Сидя позади и правее Хэрродсена, Сэм размышлял, пропуская мимо ушей громкие, выспренние слова. «Почему люди не хотят быть хоть немного поближе к реальности, особенно в такие вот моменты? Поставьте человека перед себе подобными и позвольте ему открыть рот — один бог знает, что он наговорит». Он вспомнил Донни и тот момент, когда однажды вечером в форту Бейлисс они разговаривали за обедом о причудах полковника Статтса.

«…Но, папа, если это неправда, почему же он говорит так?» «…Потому что он глупый, тщеславный, самодовольный старик», — вмешалась тогда Томми.

«Да, но если он знает, что говорит неправду…» «Это совсем не так просто, — сказал он сыну. — Иногда наша память изменяет нам. Часто, когда мы вспоминаем что-нибудь, мы видим вещи такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какими они были на самом деле».

«Не почему мы делаем так, если это неправильно?…»

Сэм отложил тогда в сторону нож и вилку.

«Ну, как тебе сказать. Во-первых, люди не любят вспоминать случаи, когда они не справились с чем-нибудь, или были ничтожными, или боялись чего-то; они предпочитают вспоминать о том, как были храбрыми, находчивыми и хорошими. Поэтому они, мягко выражаясь, несколько искажают события. Это присущая людям слабость, а мы ведь все люди».

Донни ничего не ответил. Сэм помнит быстрый, мрачный, очень напряженный взгляд сына. Никогда не знаешь, что ребенок примет близко к сердцу…

Сэм украдкой взглянул на Томми, но ее лицо выражало только вежливый интерес.

— Все вы знаете, — продолжал Хэрродсен, — как этот юноша отправился во Францию и заслужил там высшую награду нашей страны за героический подвиг, не имевший себе равных в американских экспедиционных войсках; как он поднялся из рядовых до чина майора; как он был ранен, когда повел солдат в атаку на позиции противника, и как все то же глубокое чувство самопожертвования и долга побудило его остаться в рядах армии. Я помню, как однажды, когда он находился здесь в отпуске, он поделился со мной своими опасениями, что Германия не стала миролюбивой страной, а Япония является постоянной скрытой угрозой нашим берегам. И он сказал мне, что всегда будет готов защитить родину, если возникнет нужда. Каким нереальным все это казалось в то время! А потом эта нужда возникла, как гром среди ясного неба, и он пошел делать то, к чему был призван, то, что был обязан делать: спасать нашу замечательную демократию. Не словами, но храбрыми делами…

И вы все знаете, как он сплотил измученные разбитые войска и вдохнул в них мужество и надежду и лично повел их к победе над свирепым и заносчивым врагом. За этот подвиг он был удостоен второй по значению награды нашей страны. Затем он лично нанес сенсационное поражение батальону танков противника, его поставили во главе лучшей дивизии на Тихоокеанском театре военных действий. И, как на Филиппинах, когда Дэмон стал генерал-майором, когда под натиском японских орд фронт начал рушиться, он был тяжело ранен, второй раз в своей жизни. Но паши части выстояли, и его дивизия получила благодарность ни больше, ни меньше, как самого президента Соединенных Штатов. И я знаю, что все вы, сыновья и дочери Уолт-Уитмена и округа Буффало, собравшиеся здесь сегодня, присоединитесь к моим словам: «Отлично, Сэм Дэмон!» За прошедшие годы мы не так часто видели тебя, как нам хотелось бы, но, несмотря на это, мы заявляем: твоя страна гордится тобой, твоя армия гордится тобой, и, наконец, последнее, но от этого нисколько не менее важное: твой родной город гордится тобой больше всех!

Раздались все нарастающие аплодисменты, и оркестр заиграл «Звезды и полосы навечно». Дэмон, пожимавший руку Уолтеру Хэрродсену, вспомнил оркестр пересыльного пункта пополнений в форту Орд, расположившийся у полотна железной дороги, по которой отправлялись маршевые части, и игравший «Кто-нибудь другой займет мое место», а парни, искоса поглядывая друг на друга, уныло улыбались. Он вспомнил и ребят из «Саламандры» в Диззи Спа, как они пили пиво и скандировали свой боевой клич: «Моапора! Старик — жив!..»

Эмиль Клаузен произнес что-то невнятное и махнул рукой. Дэмон встал и направился к барьеру. Помост был сколочен из оструганных досок, пахнущих только что срубленной сосной. Ему вспомнился импровизированный помост на кладбище в Моапоре и неподвижный, душный воздух, в котором они стояли там. Люди на Зеленой лужайке аплодировали и выкрикивали приветствия, их лица, раскрасневшиеся и напряженные, были обращены к нему. Он помахал им рукой. Он был растроган, но не до слез. Странно он себя чувствовал в этот момент: немного оцепеневшим и невесомым, будто он медленно падал в пространстве, пытаясь уцепиться за что-нибудь — крюк, доску, крыло какой-то большой птицы…

Он не совладал с собой только однажды, пять дней назад, в Кобе, когда сдавал свою дивизию французу Бопре. Последний смотр. Тогда он не различал лица стоявших перед ним людей — мешали слезы. Теперь он ясно видел все лица — родственников и друзей своего детства и юности. Он снова помахал им и немного встряхнулся, но время сыграло с ним шутку: оцепенение не проходило, прошлое встало перед ним живее, чем настоящее, оно поднялось и затмило эту залитую солнечным светом, колышущуюся толпу. Здесь, в центре Зеленой лужайки, уже стояла мемориальная доска, установленная после первой мировой войны, — войны, которая велась за окончание всех войн, и он чувствовал себя ближе к Деву, Рейбайрну и Брюстеру, чем к любому из присутствующих здесь друзей его юности. А рядом с этой доской, скрытое покрывалом, стояло то, ради чего они все собрались здесь сегодня, — другое сооружение из мрамора и бронзы, со списком имен людей, погибших в эту войну, войну за окончание всякого мира, как однажды гневно назвал ее Бопре. И не было в его жизни человека, который сравнился бы с Беном, и никогда не будет.

Эмиль Клаузен с извиняющимся видом улыбнулся Дэмону и поднял руки над головой, призывая к тишине. Ну что ж, пусть они кричат и ликуют от облегчения и радости. Все кончилось. Снова все кончилось. Но — и его снова начал охватывать медленно нарастающий гнев — есть правда, которой эти стоящие внизу американцы никогда не узнают и которая никак не гармонирует с этим взрывом затянувшихся восторженных излияний. Никто никогда не узнает. На протяжении четырех лет газеты были заполнены крикливо напыщенной болтовней; лишь изредка появлялись правдивые ленты кинохроники, снятые некоторыми действительно честными фронтовыми операторами и корреспондентами:, да иногда какой-нибудь возвратившийся с фронта ветеран, такой же, как сидящие здесь, позади него, рассказывал, свернувшись калачиком у домашнего огня или сидя в затемненном баре, часть этой правды своей жене, или девушке, или родителям. Но и это была весьма приблизительная правда, правда, искаженная желанием, забывчивостью, печалью, боязнью тысяч осторожных и усердных цензоров. Но может быть, так лучше? Кто рассудит?…