Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Но это впечатление «лунности», почти святости — обманчиво. Мэри Ламсдорф была натурой страстной, порывистой, никаких ограничений для нее не существовало. И неудивительно, что отношения с мужем у нее не сложились. А.Н. Ламсдорф, человек малоприятный и незначительный, быстро потерял для нее всякое значение.

В глазах влюбленного князя Мэри, конечно, была воплощением всех добродетелей: он восхищался ее «простосердечным нравом», «свежестью чувств и дум», «свежим детским смехом». Судя по поэтическому портрету Мэри Ламсдорф, в ней сочетались «прелесть женщины и детства простота», и это очень нравилось Вяземскому.

72-летний князь и 25-летняя графиня вместе бродили по бульвару Англичан. Вели бесконечные разговоры обо всем: о поэзии (Мэри недолюбливала стихи Вяземского за излишнюю глубокомысленность и предпочитала Жуковского), о провансальских трубадурах, которыми увлекалась графиня, о детях, о Лазурном Береге и России… Были и ночные прогулки: освещенное луной море, одинокий соловей, рыбаки, собирающие сети… Вера Федоровна смотрела на увлечение мужа сквозь пальцы: она-то понимала, что ничего серьезного быть не может, а несерьезным ее возмутить было уже мудрено. И сам Вяземский, ведя под руку молодую, любимую им женщину и потом, дымя сигарой в бессонной ночи, думал о том, что печальней, беспомощней, безнадежней романа у него в жизни не было. И уже не будет…

Горжусь и радуюсь я вами,И словом — счастье для меня,Что мы, сочувствуя сердцами,Еще к тому же и родня.   Но вечно что-то закорючкой   Глядит в моей лихой судьбе:   В вас рад я любоваться внучкой,   Но деду я не рад в себе.

Вяземский посвятил Марии Ламсдорф 15 стихотворений. Есть среди них и полушутливые, как приведенное выше, и церемонные альбомные мадригалы, написанные как бы для посторонних глаз («Мери-Пери», «Нигде так роза не алеет…»), и лирические (цикл «Notturno», «Всегда», «Се que j'aime et се que je hais»[111], «Je me mis à pleurer comme on pleure à vingt ans»[112]). Потомки князя, видимо, понимали, что Мэри значила в жизни Вяземского очень много, и собрали все адресованные ей стихи под одной обложкой в 1890 году.

Напрасно было бы искать в этих стихотворениях дневник обжигающей, мучительной страсти, наподобие «денисьевского цикла» Тютчева. Сделать из собственных интимных переживаний литературный факт, «лирическую величину» Вяземский не был способен, и представить его автором таких вещей, как «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло…» или «Она сидела на полу…», невозможно. И даже в вершинных достижениях князя — «Вечерняя звезда (14 января в Веве)», «Ты светлая звезда таинственного мира…» и посвящении Марии Ламсдорф «Вы на небе моем, покрытом ночью темной…» — ничего интимного, в сущности, нет: героиня этих стихотворений остается неназванной, безымянной, бесплотной, она воплощает скорее фантазии автора, некий идеал, которым Вяземский задумчиво любуется, не предпринимая попыток к сближению… Образ «светлой», «вечерней», «приветной», «заветной» звезды кочует из стихотворения в стихотворение.

Дело здесь, конечно, не в том, что Тютчев был способен испытывать настоящую страсть и воплощать ее в гениальных стихах, а Вяземский на такое способен не был. Поэты принадлежали к разным поколениям, и в представлении Вяземского поэзия меньше всего должна была напоминать интимный дневник ее автора (да и записным книжкам он никогда не доверял интимностей)[113]. Не одобрял он, как мы помним, и признаний Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями», а об «Исповеди» Руссо писал так: «Тут действовала и чувственность старого греховодника, и ложная, т.е. в ложном смысле понятая искренность». Только в 60-х (возможно, под неосознанным воздействием Тютчева) у него начали понемногу появляться исповедальные стихи, точно передающие психологическое и даже физическое состояние князя во время болезни. Но и эти стихи не предназначались не только для печати, но даже для чтения в узком кругу — автор знакомил с ними буквально двух-трех лиц, и то с целью дружеской критики и возможной правки.

Портрет Марии Ламсдорф, оставленный Вяземским-поэтом, — это некий идеальный женский образ, наделенный всеми возможными добродетелями и напоминающий другую Марию — «ангела небес» Машу Протасову из элегий Жуковского… Но в том, что то была настоящая «потаенная любовь», не приходится сомневаться.

Вот стихотворение «Всегда», в котором Вяземский предостерегает Мэри от частого употребления этого слова. Ему ли не знать, что никакого «всегда» не существует в здешнем мире?.. Удел человека — сиюминутная радость, а что случится завтра — Бог весть.

Мне счастье — невзначай и встреча, и свиданье,Прогулка у моря вдвоем в ночной тиши,Улыбка, сердца весть, иль грустное прощанье,И ласка нежная, и слово от души.

Еще откровеннее сказалось в одном из «Ноктюрнов»:

Все тобой, все одною тобою, все дниЗанят мысленно я, озабочен сердечно,И все очи твои, эти звезды мои,Целовал, целовал, целовал бы я вечно.На земле без тебя — как от стужи цветокУвядает — и я увядал бы от скуки.Без тебя и в раю был бы я одинокИ на землю к тебе простирал бы я руки.

В апреле 1865 года Вяземский и Мария Ламсдорф расстались, причем при очень печальных обстоятельствах.

С осени 1864-го вся русская колония Ниццы с тревогой следила за болезнью 21-летнего наследника русского трона великого князя Николая Александровича. Цесаревич уже пять лет страдал от травмы спины, полученной при падении с лошади. Во время путешествия по Италии боли обострились; с 20 октября великий князь лечился в Ницце, и его иногда можно было видеть в открытом экипаже на бульваре Англичан. Но весной наследник уже никуда не выходил. Больного ежедневно навещали его мать, Мария Александровна, и младший брат Александр. Императрица поселилась на борту пришвартованной в Ницце яхты «Орел», которую любезно предоставил ей Наполеон III. Вяземский неотлучно находился при Марии Александровне.

10 апреля, в пять часов утра, в Ниццу приехали Александр II, его младшие сыновья Владимир и Алексей, невеста наследника принцесса Дагмар с братом и матерью, королевой Дании Луизой. В составе свиты Вяземский встречал на вокзале императорский поезд. Мужчины переговаривались шепотом, дамы вытирали слезы. На устах у всех было имя наследника. Первым императора встретил великий князь Александр Александрович, в мундире полковника, с красными заплаканными глазами.