Тени сумерек - Берен Белгарион

Берен связывался с Рандиром через старую Раэнет, которая возила в Каргонд молочное. Раэнет и Форвега Мар-Эйтелингов он получил первыми, сразу после Долгой Ночи, когда он свернул шею Фрекарту. Руско тогда пошел к ним в дом с вопросом: готовы ли они поддержать князя? — и получил в ответ решительное «да». Старики устали от унижений и не боялись смерти. Рандир сейчас жил у них при кузнице как закуп, и к нему приходили все, кто был в деле; либо же он сам ходил в нужный конец страны — якобы по поручению Эйтелингов. Руско и Аван исходили весь Дортонион. Берен знал два десятка человек, на которых мог положиться в любом случае, и рассчитывал на многие и многие сотни, когда начнется буза и станет известно, что на выручку движется Маэдрос, а через Анах идут Бретильские Драконы и (правда, тут можно было полагаться только на удачу и на сообразительность Государя Ородрета) нарготрондское войско.

В последние дни перед Илсэ, праздником северян, Берену запретили пить. Под угрозой заточения в комнате и даже связывания. Ни от кого из слуг нельзя было добиться ни капли — им пригрозили смертью за это.

И в эти же дни Раэнет принесла известие: объявился Руско. Последним его заданием было — побывать в Минас-Моркрист и кое-что проверить. Руско не удалось проникнуть в замок: там сидели рыцари Аст-Ахэ и порядок они знали; но, шатаясь по окрестностям, мальчик многое разведал и подтвердил еще одну догадку Берена: заложники из знатных семей, главы которых служили в армии «Хэлгор», находились именно там.

Догадаться-то было нетрудно: за время странствий с Эрвегом Берен побывал во всех уцелевших после войны замках — кроме этого. Если двое рыцарей Аст-Ахэ при нем говорили об укреплениях в Дортонионе, то именно про этот замок почему-то «забывали». Ильвэ был умен, но здесь он просчитался. Порой молчание говорит не меньше чем слова — и все же Берену нужны были не догадки, а уверенность.

Теперь у Берена было все, что нужно для мятежа — кроме свободы. И он, выжидая, добросовестно чередовал припадки ярости и часы тупого сидения, болван болваном, в кресле. От него никто ничего не требовал, он никому не был нужен. Ильвэ дольше всех не верил, что Берен превратился в полную развалину, но в конце концов поверил и Ильвэ. Оставалось только ждать подходящего случая. Это была сущая мука — все равно что держать натянутым лук — часами, сутками. На второй день ожидания он начал бояться, что устанет, выдохнется, перегорит к тому моменту, когда нужно будет прыгнуть на загривок удаче и, вцепившись руками и ногами, держаться что есть силы.

Он никогда не смог бы объяснить, почему именно в этот миг, не раньше и не позже, сказал себе «сейчас». К Берену так привыкли за эти два дня, что почти перестали замечать. Рыцари Аст-Ахэ сходились в зал на общую трапезу дважды в день, и расходились — только Берен не покидал своего места. Он и теперь сидел в кресле, в ауле, и мельком услышал, что Тхуринэйтель сегодня покинет замок. Значит, вечером потребует его к себе в спальню. С тех пор как все привыкли, что он напивается до беспамятства, она ослабила надзор — что толку стеречь того, кто сидит или лежит бревно бревном; если он валялся в винном погребе или засыпал в зале, она даже не всегда приказывала перенести его в постель — так хорошо ему удавалось быть противным. Но уже три дня он не пьет, а ей улетать; значит, она захочет напиться крови, и не будет пробавляться свиной, когда предоставляется случай угоститься человеческой. Она пошлет за ним. Его будут искать. И найдут в винном погребе.

Теперь было особенно трудно сдерживаться. За ужином притворяться безразличным и равнодушным ко всему. После ужина оттащить свое кресло к очагу и снова усесться там с тем же осовелым видом, дожидаясь, пока опустеет кухня и все же стараясь не проворонить минуту. Пока в кухне много народу — слишком рано. Когда Тхурингвэтиль позовет его — будет слишком поздно.

Наконец он услышал, как шум в кухне стих. Только рыцаря Аст-Ахэ, напомнил он себе, вставая. Никто другой не годится.

Гребень в сумке-калите, нож — на поясе, сало, хлеб, сыр и сажа — в кухне, норпейх — в погребе, надежда — в сердце, а сила — в руке.

Он пошел вниз, так, как обычно выходил в отхожее место — не глядя ни на кого вокруг, совершая все действия равнодушно и бессмысленно, как вол. В кухне было двое служанок, подметавших полы, да старый истопник, но никто ничего не сказал — его боялись.

— Вы меня не видели. Пошли вон, — приказал он, и все трое тихо вышли.

Среди кухонных рабочих у него не было своих людей: слишком покорными и забитыми для этого были здешние рабы. Он не сомневался, что они на допросе скажут: вышли за водой или по нужде, и не видели, кто сбил с винного погреба замок.

Он совершенно спокойно вырезал из окорока жирный кусок, запалил светильник, наскреб немного сажи из дымохода в плошку, взял с поленницы старый сломанный топор — его здесь держали щепать лучины — и одним ударом сковырнул замок. Дверца была маленькая — раз в двадцать лет заново вносили сюда полные бочки, и ради такого случая стену ломали. Берен спустился по крутой лесенке, забрался в дальний конец погреба в проем между бочками — и в ожидании того, кто придет первым, принялся за дело.

Перво-наперво он смешал в плошке масло из светильника и сажу, и начал чернить волосы, укладывая их гребнем. Зеркала у него не было, и он не знал, хорошо ли ему удалось закрасить всю седину, но на ощупь вроде бы все волосы удалось зачесать и уложить гладко, как у половины из здешних морготовых рыцарей. Собрав волосы в подобие конского хвоста на затылке, Берен сколол их костяной заколкой, украденной у Эрвега. Затем Берен приоткрыл чоп одной из бочек, набрал норпейха в кружку — и опрокинул ее, словно бы кто-то выпил полкружки, а вторую половину пьяный разлил. Чоп он заткнул плохо, и норпейх сочился, капая на пол. Каганец Берен прикрутил так, что тот еле— еле светился — только чтоб не погаснуть.

Покончив со всем этим, он снял сапоги, бросил их на пол так, чтобы вошедшему от двери казалось — человек лежит на полу лицом вниз — отошел к двери и залез на ближайшую к ней бочку.

Сердце колотилось часто и яростно. Он вновь чувствовал себя как тогда, в годы, отданные мщению, выслеживая жертву, радуясь жестокому азарту охоты на человека — потому что больше радоваться было нечему…

Он умел ждать. Он ждал, как унгол в засаде — тугой узел в меру напряженных, готовых к действию мышц.

И он дождался.

— Берен? — дверь отворилась. Он затаил дыхание.

Бочка была высока, выше человеческого роста, и свет каганца не доставал до того места, где Берен скорчился между запыленной хребтиной бочки и ребром потолочной балки. Но, как обычно, Берену казалось, что он виден целиком, что взгляд любого, кто войдет, будет устремлен прямо на него.