К. Р. - Элла Матонина. Эдуард Говорушко

Как и Константин, она любила и знала литературу. Сама не сочиняла, но, любя поэзию, составила «Хрестоматию на каждый день». Это были извлечения из стихов и прозы Лермонтова. Константин с интересом следил за тем, что и как сестра отбирала в этот объемный том в 365 страниц. В отобранном видел их духовное единство. Константин любил и хотел посвящать сестре стихи. Ольге нравились «Письма про алые цветы». Она часто просила его их читать. Немного актерствуя, он начинал: «Ты помнишь ли те алые цветы?…»

Когда-то шестнадцатилетней русской девочкой она пленила жителей Греции юной прелестью и красотой. Сейчас о ней говорили, что она старомодная Королева: милостивая, сердобольная, боголюбивая. Она помогала больницам, школам, сиротским домам, отдельным людям. То же самое она делала в России. Она приехала в Россию летом четырнадцатого года. Жила у братьев то в Стрельне, то в Павловске или в Мраморном дворце. В селе Выбуты под Псковом, куда она поехала на закладку храма Святой Ольги, ее застало известие о войне. «Я остаюсь в России, я должна быть на службе у нее», — сказала она и занялась благотворительной деятельностью. Ее имя, ее опыт в открытии медицинских учреждений и особый авторитет в семье Романовых этому помогали.

Константин, который всегда так ждал ее, радовался ее приезду, понимал, что теперь видеть сестру будет редко. Он так и сказал ей. Только стихами: «И на действительность я раскрываю снова слезами обожженные глаза…»

В Мраморном дворце она стала организовывать склад «для сбора пожертвований», потом «Летучий лазарет», который вскоре отправился на фронт. А с ним — жена Иоанчика, принцесса сербская Елена, и Мария Павловна, Великая княжна, воспитанница Эллы.

— Не Каляев, так война, — ворчал Константин Константинович, узнав, что на фронт едет Мари, не убитая когда-то вместе с Эллой бомбой Каляева.

В Стрельне Ольга подготавливала к открытию «Лазарет-2» имени Великой княгини Елизаветы Маврикиевны, а были еще лазарет для раненых и больных на Галерной, Общество Красного Креста, больница, где она была перевязочной сестрой…

Прошли первоначальные пафос и эйфория. Осталась война. Подруга Королевы Вера Васильевна Бутакова, в доме которой Константин когда-то познакомился с Чайковским, писала Ольге: «Конечно, Россия нуждается во всех своих чистых и способных сынах, и жаловаться на это нельзя. Я и не жалуюсь, но не могу не дрожать за любимого сына и отца 4-х малых детей». Вскоре погиб ее муж, адмирал Александр Григорьевич Бутаков, служивший на крейсере «Паллада».

Ушел в действующую армию и однажды спасенный Королевой Гаршин…

— Королева, ты уходишь?

— Ты же знаешь, что я должна уйти.

— И что у тебя сегодня в лазарете?

— Операция, и очень сложная.

— Но ты же не хирург.

— Конечно, но я — хирургическая сестра. Не волнуйся, моя прелесть, я скоро вернусь. А ты думай о русских классиках для Верочки — кого сегодня будем ей читать?

— Зачем мне думать… ты сама всегда говорила, что мы думаем одинаково. И потом, я не прелесть, а селедка…

— О Господи! Ты хоть сейчас и болеешь, но совсем не похудел…

— А чьи это слова: «Собственная моя селедка»? Твои. Даже помню, когда ты мне их написала.

— Я не могла их написать. Я бы написала так: «Собственная моя селедка, прелесть моя! Радость моя ненаглядная!» Вот так бы!..

Ольга Константиновна приколола жемчужной булавкой к своим светлым, пышным волосам шляпу, поцеловала брата и ушла, пообещав быть скоро. То, что сестра вернется в Павловск, а не останется в Петрограде, было уже само по себе праздником. Он лег, оглядел свой уютный кабинет в три окна, который находился в нижнем этаже дворца. Девятилетняя Верочка тихо сидела на диванчике у рояля и читала «Хитролис». Он стал думать о предстоящей поездке в Осташево, смотрел в окно: там шумело лето, куда-то неслись облака.

Он ждал Олю. Перебирал в памяти строки: «Измученный в жизни тревоги и зол / Опять, моя радость, я душу отвел / С тобою…» В них все их встречи и расставания. «Смеркалось; мы в саду сидели, свеча горела на столе…[87]» А здесь все их вечерние разговоры в Павловске, Стрельне, Осташеве, в Татое, Афинах…

Вошел камердинер и доложил, что Королева Ольга Константиновна задерживается на операции и опять дежурить будет только пятнадцатого.

«Значит, пятнадцатого в пятнадцатом году я буду снова один…» Он не любил число 15, особенно цифру 5 в нем. «Я боялся за Олю весь этот день. Пятнадцатое число я считаю роковым. 15-го умер Eugene, 15-го — Гавришев, Вячеслав — тоже 15-го…» — записал он в дневнике. И в подсознании этот страх жил всегда, особенно когда всплывало в сознании, что Олег родился 15-го и его нет. А в 5-м году убит Сергей, 5-го умер Кеппен, в 5-м году умерла Натуся. Роковая пятерка…

Верочка услышала тяжелое дыхание отца. Соскочив с дивана, побежала к матери. Вбежала в спальню с криком: «Папá не может дышать!» Великая княгиня бросилась к мужу, а Вера к камердинеру: «Скорей, Аркчеев, Папá плохо, доктора!» Она прыгала на месте, топала ногами, но Аркчеев, испугавшись, растерялся, никуда не шел и не бежал.

Впрочем, уже было поздно.

Английские часы пробили 7 вечера, было 2 июня 1915 года, по новому стилю — 15 июня 15 года, когда Великого князя Константина Константиновича, поэта К. Р. не стало.

Пусть числа играют в свою роковую игру. Мужественный и спокойный человек — над ними. Уходя, он одаряет всех оставшихся светлой энергией, помогая накапливать ее на земле. Оснащенный ясностью духовного зрения, он даже у последней черты — спокоен.

Не об этом ли последнее письмо Великого князя своему другу Анатолию Федоровичу Кони?

Павловск, 25 апреля 1915.

«Милый, дорогой Анатолий Федорович!

… Я глубоко верю, что и волос с головы нашей не спадает без Его воли, и, следов‹ательно›, верю, что эта всеблагая воля вовремя отрывает нас от здешних наших дел. Поэтому ходячее выражение безвременная кончина для меня звук пустой… Эта всеблагая воля лучше нас знает, когда должен последовать последний призыв…

До свидания, дорогой Анатолий Федорович».

Гавриил Константинович в своей книге воспоминаний грустно и просто писал, что отца похоронили в новой усыпальнице, там, где были похоронены дедушка и бабушка. Гроб опускали в узкий и глубокий колодец. Камердинер Константина Константиновича Фокин — он был при Великом князе со времен Русско-турецкой войны — вспомнил, что Его Высочество всегда носил с собой коробочку с землей из Стрельны, где он родился в Константинове ком дворце. Он достал коробочку и высыпал землю на крышку гроба. На крышке коробочки почерком Елизаветы Маврикиевны были выгравированы слова Лермонтова: «О родине можно ль не помнить своей?». Гавриила Константиновича огорчило, что узкий, глубокий колодец закрывается не надгробием, а плитой: «У высокого мраморного надгробия можно было опуститься на колени, опереться на него и помолиться. А в усыпальнице дорогие вам милые люди где-то под ногами. Как к ним подойти и как почувствовать себя вблизи их?»