Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

— Глупец! — в сердцах сказал Марий своему сыну, когда они шли в гавань. — Неужели здесь тебе было недостаточно обычных, доступных женщин? Зачем тебе нужно было похищать у Гиемпсала одну из его жен?

Марий-младший улыбнулся, пытаясь выглядеть сокрушенным и обескураженным.

— Прости меня, отец, но она действительно изумительна. И кроме того, не я соблазнил ее, а она меня.

— Ты должен был отвергнуть ее, и ты сам это знаешь.

— Я пытался, — оправдывался молодой Марий, — но не смог. Она действительно была великолепна.

— Ты употребил правильное время глагола, мой сын, — была. Эта глупая женщина лишится из-за тебя головы.

Прекрасно зная, что Марий просто раздражен тем, что им необходимо двигаться дальше, Марий-младший продолжал ухмыляться. Судьба Саламбо не волновала ни одного из них, — она сама знала, на что шла.

— Однако это плохо, — попытался все же выразить хоть какое-то сожаление Марий-младший, — она действительно была…

— Прекрати! — резко оборвал его отец. — Если бы ты был пониже ростом или я хотя бы мог устоять на одной ноге, то другой дал бы тебе пинка и выбил бы тебе зубы. Нам так спокойно жилось в Нумидии!

— Ударь меня, если хочешь, — отозвался Марий-младший, наклоняясь и дурашливо подставляя свой зад, пошире расставив ноги и опустив голову до колен. А чего ему бояться? Его преступление было такого сорта, какое любой отец всегда с удовольствием простит сыну. А кроме того, еще никогда в жизни молодой Марий не чувствовал на себе руку отца.

Тут Марий жестом подозвал преданного Бургунда, который обхватил его за талию, чтобы тот мог удержать равновесие. Задрав правую ногу, Марий со всей силой ударил сына тяжелым башмаком в чувствительное место между ягодиц. То, что Марий-младший не потерял сознания, делало честь его выдержке, но боль была ужасной. Несколько дней после этого он страшно мучился, с трудом убеждая себя, что отец ударил его так сильно не с обдуманной злобой — просто он недооценил отцовские чувства.

Из Икозия они отплыли на восток и двинулись вдоль североафриканского побережья, больше не приставая к берегу вплоть до нового места назначения Гая Мария — острова Церцина. Здесь наконец они обрели безопасную гавань. На этом острове обитало несколько тысяч ветеранов из числа легионеров Мария. Они вели самый мирный образ жизни. Немного устав от выращивания пшеницы на небольших, в сотню югеров, участках земли, седые ветераны приняли своего старого командира с распростертыми объятиями. Они много сделали для него и его сына и поклялись, что захватят Рим, освободив его от Суллы, и тогда полководец сможет по достоинству вознаградить их за верность ему и свободе.

После того, как Гай Марий наградил своего сына столь жестоким пинком, Марий-младший стал крайне внимательно наблюдать за отцом. С грустью он замечал множество признаков разрушения его умственных способностей. Марию-младшему оставалось только удивляться своему отцу. Сын многое ему прощал, помня о том, кем был Гай Марий. Тем более что иногда Гай Марий сосредоточивался, напрягал всю свою волю и казался совершенно нормальным. Тому, кто не видел старика слишком часто или слишком близко, казалось, что с ним ничего плохого не происходит, за исключением разве что временной потери памяти. Иногда Марий вдруг начинал смотреть вокруг с непонятным удивлением или становился крайне рассеянным, если предмет разговора утрачивал для него интерес. Выдержит ли он седьмое консульство? Марий-младший сильно сомневался в этом.

Союз между новыми консулами, Гнеем Октавием Рузоном и Луцием Корнелием Цинной, в лучшем случае был нелегким, а в худшем случае оборачивался серией публичных споров в Сенате и на Форуме, а весь Рим решал, кому из двоих присудить победу. Предыдущая попытка — и попытка яростная! — предъявить Сулле обвинение в perduellio больше не возобновлялась, после того как Помпей Страбон прислал Цинне короткое письмо. Страбон предупреждал Цинну, что если тот хочет оставаться консулом, а его «дрессированные» народные трибуны желают сохранить себе жизнь, то следует оставить Луция Корнелия Суллу в покое и позволить ему отбыть на Восток. Цинна знал, что Октавий был человеком Помпея Страбона и что все вооруженные легионы в Италии принадлежат двум верным сторонникам Суллы. У консула Цинны состоялся тяжелый разговор с народными трибунами Вергилием и Магием, не желавшими прекращать борьбу. Цинна предупредил их, что, если они не уймутся, он перейдет на другую сторону, вступит в союз с Октавием и выкинет их с Форума и из Рима.

В течение восьми первых месяцев пребывания новых консулов в должности накопилось достаточно проблем — и в Риме, и в Италии. Казна была по-прежнему пуста, а деньги разбрасывались налево и направо в надежде на будущие пополнения из сокровищниц Митридата. Кроме того, Сицилия и Африка второй год страдали от засухи. Их правителям, преторам Норбану и Секстилию, было поручено сделать все возможное, чтобы увеличить поставки зерна в столицу. Даже если для этого им придется обменивать зерно на долговые обязательства при помощи солдат. И консулы, и Сенат видели в сложившейся ситуации повторение тех обстоятельств, которые некогда привели к короткому торжеству Сатурнина, — ведь тогда все это случилось из-за того, что низшее сословие было голодно. А низшее сословие должно быть всегда сыто!

Столкнувшись с некоторыми из тех колоссальных трудностей, о которых так хорошо знал Сулла в свою бытность консулом, Цинна рассмотрел все источники доходов, какими он может располагать, и направил письма правителям обеих Испании, приказывая тем выжать из своих провинций все, что только возможно. Правитель Галлии Публий Сервилий Ватия также обязывался добыть максимальное количество зерна, даже если ради этого ему придется пройти по туго натянутому канату через Галльские Альпы, держа на кончике своего носа кредиторов из Италийской Галлии. Когда пришли незамедлительные ответы, Цинна прочитал их и сразу же сжег. Хотелось бы ему, чтобы Октавий больше внимания уделял тяжелой доле правителя! А еще Луций Корнелий Цинна страстно желал, чтобы Рим все еще получал доходы из провинции Азия.

Рим также подвергся осаде со стороны недавно получивших гражданские права италиков, которые выражали бурное негодование по поводу своего нынешнего трибутного статуса. Законы Корнелия уже свели их права фактически на нет, однако законы Публия Сульпиция успели разжечь аппетиты этих людей, и теперь они возмущались аннулированием этих законов. Даже после двух с лишним лет войны среди союзников еще оставались важные лица. И вот они-то затопили Сенат жалобами, написанными от лица их самих и их менее привилегированных италийских братьев. Цинна был бы рад угодить им путем законодательства о равномерном распределении всех новых граждан среди тридцати пяти триб, но ни весь Сенат, ни отдельные его фракции, возглавляемые старшим консулом Октавием, не стали бы способствовать ему в этом. Кроме того, главной помехой являлись для Цинны законы Суллы.

Тем не менее в августе перед ним блеснул первый луч надежды: пришло сообщение о том, что Сулла завяз в Греции и не сможет вернуться в Рим для того, чтобы поддержать свои законы и помочь своим сторонникам. Настало время, думал Цинна, разобраться с Помпеем Страбоном, который все еще затаился в Умбрии и Пицене со своими четырьмя легионами. Не говоря никому, даже собственной жене, о том, куда он направляется, Цинна поехал к Помпею Страбону. Ну-ка, что скажет Помпей теперь, когда Сулла всецело поглощен войной с Митридатом?

— Я готов заключить с тобой ту же самую сделку, что заключил с другим Луцием Корнелием, — заявил ему косоглазый правитель Пицена. Он принял Цинну не слишком тепло, но от разговора тем не менее не отказался. — Ты оставишь в моем полном распоряжении этот уголок нашего большого римского мира, а я не буду беспокоить тебя в самом могущественном из его городов.

— То есть ты предлагаешь оставить все как есть?! — воскликнул Цинна.

— Да, именно. Сохранить все как есть.

— Мне необходимо исправить то, что другой Луций Корнелий проделал с нашей государственной системой, — проговорил Цинна безразличным голосом. — Я также хочу распределить новых граждан равномерно среди всех тридцати пяти триб. Кроме того, мне нравится идея о распределении римских вольноотпущенников по трибам. — Цинна подавил в себе закипающий гнев. Он все еще надеялся получить от этого пиценского мясника разрешение сделать то, что он должен был сделать. И потому спокойно продолжал: — Что ты на все это скажешь, Гней Помпей?

— Делай, что хочешь, — равнодушно произнес Помпей, — только оставь меня в покое.

— Я обещаю, что оставлю тебя в покое.

— А твое обещание имеет ту же ценность, что и твои клятвы, Луций Цинна?

Цинна густо покраснел.