Венеция. История от основания города до падения республики - Джон Джулиус Норвич

предводителем партии реформ. Правда, эта партия добилась первого крупного успеха лишь в 1774 г.: 27 ноября Большой совет одобрил новый закон, согласно которому республика, «полная решимости сохранить благочестие, здоровую дисциплину и умеренное поведение, столь необходимые для общественного благополучия и для ограничения распространения всех пороков, ведущих к коррупции и исчезновению общественного порядка», постановила, что «игорный дом в Сан-Моизе[382] – центр игровой жизни города – должен быть навсегда закрыт и будет использоваться для общественных целей; все азартные игры должны быть строго запрещены в Венеции и ее провинциях, а инквизиторы должны следить за тем, чтобы это постановление не нарушалось». Как сообщают достоверные источники, население встретило закон ликованием: люди бежали по улицам, сообщая эту новость всем встречным; однако страсть Венеции к азартным играм была сильнее, чем уважение к закону, и, несмотря на то что Ридотто в Сан-Моизе оставался закрытым, в городе осталось достаточно более тайных мест, где через несколько недель за игорными столами собирались все те же толпы.

Два месяца спустя, в январе 1775 г., вновь предложили выставить на продажу места в Большом совете – на сей раз сорока семьям с материка, при условии, что каждая из них сможет доказать свою принадлежность к местной аристократии на протяжении четырех и более поколений и продемонстрировать ежегодный доход не менее чем в 10 000 дукатов. Вокруг предложения развернулись жаркие дебаты, и оно прошло с совсем незначительным большинством голосов; однако тех, кто за него голосовал, ждало разочарование. Веком ранее существовало в три раза больше семей, для которых 100 000 дукатов были невысокой ценой за место в рядах аристократов; но ныне из сорока получивших предложение принять его выразили готовность лишь десять, и даже среди них нашлись те, что не проявили особого энтузиазма.

Когда 31 декабря 1778 г. дож Мочениго умер, моральное состояние жителей Венеции достигло пугающе низкого уровня, и его не слишком улучшило избрание дожем Паоло Раньеро 14 января следующего года. Новый дож был специалистом по классической филологии и перевел Гомера, Пиндара и Платона на венецианский диалект; он был сенатором и членом коллегии, служил послом в Вене и байло в Константинополе. Однако он имел репутацию мошенника и коррупционера, и, даже если он, как шептались многие, не купил пост дожа, дав взятку ста членам Большого совета, население с самого начала ему не доверяло. Похоже, что ему также не хватало физического здоровья: его предвыборная речь в соборе Святого Марка была еле слышна, и, когда раздались выкрики с требованием говорить громче, он испугался до такой степени, что, выйдя из базилики, едва смог спуститься по лестнице для церемониального обхода площади и несколько раз спросил у сопровождающих, нет ли серьезной опасности для его жизни. Самое милое, что нам о нем известно, – это то, что он женился вторым браком на греческой акробатке, выступавшей на канате, с которой познакомился в Константинополе; однако даже это не заставило венецианцев его полюбить. Его жену так и не признали в обществе, и в течение всего правления обязанности догарессы исполняла его племянница.

Какими бы ни были его личные недостатки, дож Раньеро, похоже, усердно и добросовестно трудился, чтобы остановить упадок республики, однако было ясно, что Венеция становится все менее управляемой. В год его избрания прокуратором Святого Марка выбрали Джорджо Пизани; это была крупная победа для барнаботти и радикалов, пусть даже всего лишь потому, что она ставила их защитника на один уровень с самым влиятельным представителем реакционной оппозиции – Андреа Троно. На протяжении более десяти лет «Хозяин» (il Paron, как его называли на венецианском диалекте)[383] главенствовал на венецианской политической сцене, и скорее благодаря мощи своей личности, чем каким-либо занимаемым постам, обладал значительно большей реальной властью, чем сам дож. Будучи сыном одного из немногих настоящих венецианских промышленников (его отец Николо основал весьма прибыльные текстильные мануфактуры под Виченцей), он громко выступал в поддержку старинных венецианских ценностей и вечно призывал своих собратьев-аристократов покинуть загородные поместья и вернуться к прежним коммерческим привычкам, правда, сам подобного примера не подавал. Он не скрывал своего презрения ко всем иностранцам, или «новым людям», которым, по его мнению, позволили взять экономику республики в свои руки; особенное отвращение он питал к евреям и в 1777 г. умудрился провести жестокий новый закон, по которому им запрещалось нанимать на работу христиан, заниматься производством и владеть собственностью, низведя таким образом некогда процветавшую и полезную общину до уровня старьевщиков.

Теперь всем на краткий миг показалось, что в лице Джорджо Пизани и его столь же пылкого коллеги Карло Контарини Андреа Троно встретил достойных противников. День за днем они громогласно выступали против правительства, его преступного неумения управлять государственными делами, его безответственного отношения к экономике, его разложения и коррупции. Их красноречие оказывало эффект: вскоре на их стороне уже была большая часть Большого совета. Напрасно дож Раньеро призывал к единству, обращая внимание присутствующих на то, что республика больше не в состоянии защитить себя в случае иностранного вторжения и что отсутствие внутренней солидарности означает проигрыш. «Государи Европы, – напомнил он слушателям, – пристально наблюдают за нашим нынешним смятением и думают, как наилучшим образом обратить его себе на пользу». Но Пизани и Контарини не собирались смягчать свою риторику ради стоявших у власти политиков, к которым они не испытывали ничего, кроме презрения.

Для них самих было бы лучше, если бы они все-таки это сделали: более спокойный и взвешенный подход помог бы им достичь хотя бы некоторых из поставленных целей. В сложившихся обстоятельствах их постоянная агитация, публичные речи и тайные встречи в конечном итоге вынудили власти выступить против них. В ночь на 31 мая Джорджо Пизани арестовали в его доме в Сан-Моизе, и следующие десять лет он провел в тюрьме на материке. Контарини заключили в крепость Каттаро, где он вскоре умер. Совет десяти и инквизиторы вновь одержали победу – как и всегда. Однако долгие и тревожные дебаты в Большом совете, во время которых казалось, что сама душа Венеции рвется на части как никогда прежде, не забылись; озлобленность барнаботти усиливалась, и за те 17 лет, которые оставалось жить республике, некоторые слова Паоло Раньеро зловеще звучали в ушах его более вдумчивых соотечественников:

Если какое государство и нуждается в единстве, то это Венеция. У нас нет ни сухопутных, ни морских войск. У нас нет союзников. Мы живем, полагаясь на удачу, на случай, уповая исключительно на репутацию благоразумных людей, которой всегда пользовалось венецианское правительство. В этом, и только в этом