ВПЗР: Великие писатели Земли Русской - Игорь Николаевич Свинаренко

– Где они были на Гражданской войне?

– Когда была Гражданская война… Скуляри был капитан, что ли? Он был, как это называется, при бронепоездах… Сикорский был штабс-капитан, в артиллерии. Когда они начали отступать и Красная Армия их победила, они все выехали. И Деникин тоже выехал, он потом умер в Англии.

И первый мой муж, и Сикорский – оба учились в университете в Праге. Первый муж был физик. А Сикорский кончил там русский юридический факультет. После окончания он работал кассиром в эмигрантской кооперативной лавке.

Собственно, я там его первый раз и увидела. Я пришла с сестрой и нашей гувернанткой Евгенией Константиновной, которая всю жизнь с нами жила и умерла в моей семье, и обратила внимание – какой красивый человек! Но тут же забыла об этом.

– Увидели красавца и забыли; но потом! Вы встретили его опять…

– Да. Встретились мы в дешевом русском ресторане «Огонек». Туда все русские ходили. Что дальше? Дальше развод, новая семья.

– Он не работал юристом – почему?

– Это было ошибкой, это была идея несколько легкомысленная. Дело в том, что он учился в русском университете, там учили старые русские законы, – и когда закончил учебу, это все было никому не нужно…

– То есть это было общее мнение, что через пару лет большевики кончатся, в стране наведут порядок и весь свод законов Российской империи восстановится? Что все вернутся домой и заживут прежней жизнью?

– В том-то и дело… Мы долго так считали.

– А когда вы догадались, что большевики – это всерьез и надолго?

– После Второй мировой войны: она кончилась, а ничего же не изменилось… И сейчас большевики там в огромном количестве – в парламенте. Что будет? Неизвестно…

С моноклем он был вылитый Золя

– А потом как вы жили?

– Я училась на философском, но учила не философию, а славянские литературы, в том числе и русскую. И кончила там. Получила докторскую степень, как все там получали. Работала сперва продавщицей, было страшно, я безумно боялась просчитаться. А после в университетской библиотеке в Праге. Потом нашлось место в библиотеке ООН здесь, в Женеве, – я говорю на пяти языках, это им понравилось, – и мы сюда переехали. В каком году? В 40-м? Нет, в 39-м. А муж не работал, сидел с сыном. У нас один сын, Владимир. Он по профессии переводчик… Как сказать simultanee? Синхронный? Он уже не служит, но его вызывают, когда кто-нибудь важный приезжает. Вот, видите, он на фото с Горбачевым. Жена моего сына – она не русская, еврейка, родившаяся в Александрии. Так что она по-русски не говорит. Два внука… Старший вот хочет жениться, его невеста русская. Она родилась в России, и он надеется у нее выучиться русскому языку.

– Вы тогда уехали в Женеву, а ваш брат – в Америку, и вы долго не виделись…

– Да, 23 года. Мы переписывались. Моя переписка издана! – говорит она ровным гордым голосом. – Вон его книги – они все у меня стоят. Они приехали в Европу, остановились в гостинице, и сразу я к ним кинулась. Потом мы стали видеться каждую неделю, я ездила к нему. Когда он приехал, мой муж умер. А сын был взрослый. Так что у меня было много времени… Когда его жена уехала в Америку на какое-то время, я просто переехала к брату. Мы много разговаривали! Он был чудный рассказчик. И шутник невероятный! Шутка была для него очень важная вещь, он проделывал всякие шутки со мной.

– Ну вот какие?

– Один раз я приехала к нему, прихожу в их квартиру в отеле, и он мне говорит: «Пожалуйста, не ходи туда, в следующую комнату!» (У них было там три комнаты.) Конечно, я поняла, что должна туда пойти. Так что же там было? Занавески на окне висели, а под занавеской торчали две дамские туфли. Это были, конечно, туфли его жены. Но он хотел показать, что будто у него там какая-то дама… Я засмеялась! Он и в магазинах шутил ужасно. У него было пенсне, он к нему приделал длинный шнур. И в магазинах спрашивал продавцов: «Вы не находите, что я очень похож на Золя?» Это тут, в Монтрё! Что продавцы отвечали? Откуда ж они могут знать, кто такой Золя.

Лолита списана с сестры писателя?

– Я думаю, что знала его больше, чем кто-то может представить себе. Как хорошо я его знала!

– С какого приблизительно возраста вы его помните хорошо, отчетливо?

– Ему было лет четырнадцать, а мне, значит, восемь.

– Какой он был тогда?

– Очень красивый молодой человек, очень такой элегантный. Когда ему было лет пятнадцать, у него был этот замечательный роман с девушкой… Я ее видела один раз издали, когда она шла с моим братом. Она была красивая, да. Знаете, недавно ее дочь, дочь той девушки, нашлась и прислала мне подарок!

Елена Владимировна показывает мне шкатулку с лаковой картинкой «Грачи прилетели». Там написано – «От дочери и внучки Валентины (Люси) Шульгиной».

– Люся – это была ее кличка.

– Вы с братом были дружны?

– Мы были страшно дружны! Правда, когда мы жили в Петербурге, на Морской, – мы почти никогда не общались! Жили на разных этажах и виделись только за завтраком и обедом. Больше виделись, когда приезжали в Выру, в имение. Мы подружились страшно, когда оказались в Крыму, мне было тринадцать лет, а ему девятнадцать. Мы часами были вместе… Он меня научил…

Наступила пауза. Она вспоминала то лето, – а поди вспомни, когда уж восемьдесят лет прошло.

Пока она молчала, я вдруг придумал престранную мысль… Я в эту паузу был ударен мыслью про Лолиту! При чем тут это? При том, что Елена была тогда страшно симпатичной и привлекательной нимфеткой – иначе, подумайте, с какой бы стати взрослый юноша стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное оправдание… Но она-то была недоступной! Совершенно так же, как несовершеннолетняя Лолита, и недоступной даже еще больше – будучи родной сестрой. Не буду вам вслед за Набоковым еще раз повторять писательские слова про то, что сюжет он взял из головы, и только из нее одной. Но остается вопрос: откуда это взялось в голове?

Я представляю себе, причем с необычайной, автоматической легкостью, как это видение измучивает его. Видение девочки, которая смотрит на него влюбленными глазами (какими же еще она могла смотреть на старшего брата, красота которого ей помнится и через восемьдесят лет?), – но никогда, ни-ког-да не будет ему принадлежать? Или будет, – это я про набоковский роман «Ада», списывающий