Иллюстрированные сочинения - Ги де Мопасан

Снова улегшись, он, точно пьяница – вином, начал упиваться легкими стихами вдохновенного певца, который, как птица, воспевал зарю жизни и который, так как у него хватало дыхания только на утро, умолк перед грубым наступлением дня, – поэта, но прежде всего человека, опьяненного жизнью, изливавшего свое опьянение в звонких и наивных трубных звуках любви и отвечавшего этими звуками всем обезумевшим от страсти юным сердцам.

Никогда еще так остро не ощущал Бертен чувственное очарование этих стихов, которые волнуют душу и которые едва касаются рассудка. Он не отрывал глаз от трепетных строк, и ему казалось, что душе его двадцать лет, что она окрылена надеждами; он прочел почти весь том в каком-то юношеском упоении. Пробило три часа, и он удивился, что ему еще не хочется спать. Он встал, чтобы закрыть окно и положить книгу на стол, стоявший посреди комнаты, но боль не оставляла его, несмотря на пребывание на водах в Эксе, и от холодного ночного ветра пронизала его поясницу как напоминание, как предостережение, и он со злобой отшвырнул Мюссе и прошептал:

– Старый дурак!

Затем лег и потушил свечу.

На другой день он не пошел к графине и принял твердое решение появиться там не ранее, чем послезавтра Но что бы он ни делал – пробовал ли поработать, отправлялся ли на прогулку, ходил ли со своей тоской по знакомым, – всюду его преследовала навязчивая мысль об этих двух женщинах.

Запретив себе идти к ним, он облегчал душу, думая о них, и позволял своему уму, своему сердцу упиваться воспоминаниями. И нередко случалось так, что в этих грезах наяву, которыми он убаюкивал свое одиночество, эти два разных лица, какими он знал их, сближались, потом наплывали одно на другое, сходились, сливались, и тогда возникало одно, как бы подернутое дымкой; это было уже не лицо матери, но и не совсем еще лицо дочери, – это было лицо женщины, безумно любимой им когда-то, любимой ныне, любимой вечно.

Он упрекал себя за то, что поддается этим нежным чувствам, силу и опасность которых он понимал. Чтобы избавиться от них, отбросить, освободиться от этого пленительного и сладостного сновидения, он пытался обратиться к иным предметам, дающим пищу воображению, темам для размышлений и всевозможным областям мысли. Напрасные усилия! Все пути, по которым он пытался направить свой ум, возвращали его туда, где опять возникала юная белокурая головка, словно притаившаяся в ожидании его. Это было неотвязное наваждение, парившее над ним, реявшее вокруг него и не отпускавшее его, несмотря на все уловки, к которым он прибегал, чтобы избавиться от него.

Эти два существа, сливавшиеся друг с другом, что так взволновало его в тот вечер, когда они гуляли в парке Ронсьера, снова воскресали в его памяти, едва лишь он переставал рассуждать и разубеждать себя, и он снова представлял их себе, силясь понять, что за странное ощущение волнует его. «Неужели моя привязанность к Аннете выходит за пределы дозволенного?» – спрашивал он себя. Копаясь в своей душе, он понимал, что пылает страстью к некоей совсем молодой женщине, у которой были все черты Аннеты, но это была не Аннета. И трусливо успокаивал себя мыслью:

«Нет, я не люблю девочку, я жертва ее сходства с матерью».

Однако два дня, проведенные в Ронсьере, по-прежнему оставались в его душе источником тепла, счастья и упоения; малейшие подробности возникали в его памяти одна за другой, еще более яркие, еще более милые сердцу, чем тогда Следуя за своей памятью, уводившей его назад, он внезапно вновь видел дорогу, по которой они шли, возвращаясь с кладбища, видел девушку, которая рвала цветы, и вдруг вспомнил, что обещал ей василек из сапфиров, как только они вернутся в Париж.

Все его благие намерения разом улетучились, и, отказавшись от дальнейшей борьбы с собой, он взял шляпу и вышел из дому, глубоко взволнованный мыслью об удовольствии, которое он ей доставит.

Когда он попросил доложить о себе господам Гильруа, лакей ответил.

– Барыни нет, а барышня дома Он ощутил жгучую радость.

– Доложите ей, что я хочу с ней поговорить И легко, словно боясь, что его услышат, проскользнул в гостиную.

Почти в ту же минуту появилась Аннета.

– Здравствуйте, дорогой маэстро, – с важностью сказала она.

Он засмеялся, пожал ей руку и сел рядом с ней.

– Угадай, зачем я пришел?

– Не знаю, – после секундного размышления отвечала она – Чтобы повезти вас с мамой к ювелиру и выбрать василек из сапфиров, который я обещал тебе в Ронсьере.

Лицо Аннеты озарилось счастьем.

– Ах, боже мой, а мамы нет дома! – воскликнула девушка. – Но она сейчас вернется! Ведь вы подождете ее, не правда ли?

– Да, если это будет не слишком долго.

– Ах, какой дерзкий! Слишком долго, когда здесь я! Вы считаете, что я еще маленькая!

– Нет, – отвечал он, – не такая уж маленькая, как ты думаешь.

Он чувствовал, что его сердце полно желанием нравиться, быть обворожительным и остроумным, как в самые пылкие мгновения его юности, – одним из тех инстинктивных желаний, которые тысячекратно увеличивают все наши возможности обольщать и заставляют павлинов распускать хвост, а поэтов – сочинять стихи. Слова приходили к нему на язык легко и быстро, и он говорил так, как умел говорить, когда бывал в ударе. Девочка, заразившись его воодушевлением, отвечала ему со всем тем лукавством, со всем тем игривым остроумием, которые созревали в ней.

Вдруг, возражая ей на что-то, он воскликнул:

– Но ведь я часто это от вас слышал, и я отвечал вам…

– Как? Вы больше не говорите мне «ты»? – со смехом перебила она. – Вы принимаете меня за маму!

– Знаешь, твоя мать уже сотни раз твердила мне об этом! – покраснев, пробормотал он.

Красноречие его иссякло; теперь он не знал, о чем говорить, и ему стало страшно, необъяснимо страшно в присутствии этой девочки.

– А вот и мама, – сказала она.

Она услышала, как отворилась дверь в большой гостиной, и Оливье, смутившись, словно его застали на месте преступления, стал объяснять, что он вдруг вспомнил свое обещание и заехал за ними, чтобы всем вместе отправиться к ювелиру.

– У меня двухместная карета, – сказал он. – Я примощусь на откидном сиденье Они сели в экипаж и через несколько минут были у Монтара.

Художник всю жизнь провел в тесном общении с женщинами, наблюдал, познавал, любил их, всегда был занят ими, ему приходилось изучать и узнавать их вкусы, и он начал не хуже их разбираться в туалетах, в вопросах моды, во всех мельчайших деталях их частной жизни и даже нередко разделял некоторые их пристрастия, а входя в магазины, где продаются прелестные, изящные предметы, оттеняющие их красоту, он получал почти такое же удовольствие, ощущал почти такой же радостный трепет, как и они. Подобно им, он интересовался всеми кокетливыми пустячками, которыми они себя украшают; ткани радовали его глаз, ему хотелось пощупать кружева, его внимание привлекали самые незначительные элегантные вещицы. Перед витринами ювелирных магазинов он испытывал чувство, близкое к религиозному, словно перед храмом соблазнительной роскоши, а обитый темным сукном прилавок, на котором ловкие пальцы золотых дел мастера рассыпали драгоценные камни, переливавшиеся разноцветными огнями, внушал ему особое почтение.

Усадив графиню и ее дочь перед этим строгим столом, на который и та и другая непринужденно положили руки, он объяснил, что ему нужно, и ему начали показывать образчики цветков.

Потом перед ними разложили сапфиры, из которых надо было выбрать четыре. Это заняло много времени. Обе женщины кончиком ногтя переворачивали их на сукне, осторожно брали в руки, рассматривали с вниманием и со страстью знатоков. Потом, когда выбранные камни были отложены, понадобилось еще три изумруда для листочков, потом – крошечный бриллиантик, чтобы он искрился в чашечке цветка, подобно капле росы.

Оливье опьяняла радость сознания, что он делает подарок.

– Доставьте мне удовольствие и выберите два кольца, – сказал он графине.

– Кто, я?

– Да! Одно для вас, другое для Аннеты! Позвольте мне сделать вам этот маленький подарок на память о двух днях, проведенных в Ронсьере.

Она отказывалась Он настаивал. Последовал длительный спор, борьба доводов и аргументов, из которой в конце концов он, хотя и не без труда, вышел победителем.

Принесли кольца: одни, наиболее редкостные, лежали в отдельных, особой выделки футлярах; другие, подобранные по сортам, в больших квадратных коробках, разбрасывали по бархату самые причудливые формы своих оправ. Художник сел между двумя дамами и вместе с ними, с таким же жадным любопытством, принялся вынимать золотые перстни из узких углублений, в которые они были вставлены. Затем раскладывал их перед собой, на сукне прилавка, и они образовали две группы: в одной были отвергнутые с первого взгляда, в другой – те, из которых можно было выбирать.

Незаметно и приятно проходило время за этим увлекательным занятием: выбор – это величайшее удовольствие из всех возможных, это так же интересно и разнообразно, как любимое зрелище, это волнующее, почти чувственное, изысканное наслаждение женского сердца.