Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

Поднимается пламя, пожирая хворост. Человек на стене недвижим, единственное, что остается недвижным в мире, кроме нее – статуи, башни на троне.

Его сердце еще бьется. Его сердце бьется чужим ритмом, заставляя ее терять нить, заставляя накреняться торжественную чашу.

Она содрогается снова.

Потому что снова видит протянутую к ней руку.

И дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам, и дети ее заходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее напрасной надежды…

Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с темного края и навсегда исчезающие в безвременье; нарушая хоровод ее летящих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов и мышц…

Конус заваливается набок. Ей стоит усилия – заново установить черную ось смерча над своей головой.

Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, черпающий жизнь в собственной обреченности, еле ощутимый – все разрушающий – ритм…

Статуя вздрагивает. Сотрясается башня, песчаной пылью осыпается залежавшееся в щелях время.

Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно хочет дотянуться – и с перебитыми костями…

И смерч снова теряет равновесие.

…и даже дочерна обугленная – эта рука будет, будет тянуться…

Как трава сквозь камни.

И это простое осознание заставляет Ее содрогнуться в третий раз, и, будто лишившись опоры, Она опрокидывается внутрь себя.

Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, Она…

Она – рыжая девочка, мечущаяся в лабиринте коридоров и комнат. Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.

Она, абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая мир собой…

Сверхценность – вот это слово. Та из ценностей, которая становится единственной…

Колокол бьет – говорит, ничего изменить нельзя. У колокола самый торжественный и безнадежный в мире голос.

Она…

Скорее, Ивга, скорее. Скорее, Ивга, там мелькнул свет, может быть, там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, направо, налево, проваливающийся под ногами пол…

Тесная комнатка, в которой сидит, положив голову на сплетенные пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.

– Мама, я хотела написать тебе… когда все образуется, когда устроюсь, я написала бы, клянусь, мама… Я должна спешить, я не могу сейчас…

Мать смотрит тяжело и с укоризной; Ивга вылетает в коридор, кидается в дверь налево – заперто, навеки, на огромный ржавый замок, и за дверью – страх, страх…

Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длинному коридору, кажется, там мелькнул свет…

Ворох сухих листьев, бьющих в лицо. Дальше; комната, доверху набитая тряпками. Одежда, затхлая, с белыми прожилками ненасытной моли, с заскорузлыми коричневыми пятнами, и запах, запах нафталина и тления…

– Нет!..

Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее младшего брата – заслуженно, за дело, как всегда, за дело…

– Я не могу сейчас!.. Я спешу, я так спешу, мне надо спасти…

Деревянная лестница, и она знает, что четвертая ступенька сломается, и она ломается, а под лестницей лежит целлулоидная кукла, розовая, будто ошпаренная кипятком, с белыми волосами, навеки сожженными перекисью водорода…

Ивга бежит дальше. Ивга путается, возвращаясь на одно и то же место; Она безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднимается выше, выше, вы…

Она смотрит из Ее глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки человека, который…

– Клавдий! Клавдий!

Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен… выход…

Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и свечными огарками.

Пустая комната с потолком, поросшим седыми человеческими волосами.

Переход. Она уже была здесь – нет, не была, это другая лестница, пролет обрывается в бездну, на краю сидит, свесив ноги…

– Клавдий?!

Человек оборачивается.

Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с ней, десятилетней, в междугороднем автобусе, приветливо говорил и угощал яблоком, а сам все норовил провести ладонью по горячему дерматину сидения под нее, под платье, под тощий Ивгин зад…

Она шипит сквозь зубы, не как кошка – как змея. И человек на краю лестницы обрывается и падает в пропасть, и его нескончаемый крик сопровождает Ивгу в ее метаниях…

Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондинка, однокашница по училищу, проповедница о лебединой любви…

А там – за железными створками – ее отец. Ей семь лет, доченька, не ходи сегодня гулять… Но я так хочу погулять, папа… Не ходи, прошу тебя… Но я хочу… Тогда иди, доченька, ладно…

Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.

Если бы я тогда осталась дома, отец был бы жив…

Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь отдалиться от железных створок – и все время возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла… а в тот раз – если бы я сказала все сразу… если бы я в тот раз объяснила… если бы я тогда поняла… если бы я знала наперед…

Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени статуя – это Я?..

Она рванула очередную дверь – и оказалась в школьном спортивном зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками – все как один в гимнастических трусах… И она подалась было назад, решив миновать этот закоулок собственной души – но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.

«Идите по нитке… слушайтесь своего естества…»

Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами… Хотя первых было больше… «Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…»

Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.

Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.

Ты уже прошла свой путь… Ты выбрала, Ивга! Твои дети…

Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза…