Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Я сказал, что запрещаю тебе вмешиваться в дело Дюпюи; оно дурно во всех отношениях. Завтра состоится суд.

— Нет, генерал, его не будут судить.

— Как, не будут судить?

— Нет, генерал.

— А почему бы это? — спросил Бонапарт, почти развеселившись от резкого тона своего бывшего адъютанта.

— По причине самой простой: обвинителю необходимы бумаги дела, и только по ним может он написать свое донесение; а у него не будет ни одной.

Бонапарт бросился к своему бюро, начал искать дело Дюпюи: оно исчезло. Он повернулся к Жюно: глаза его сверкали. Конечно, надобно было очень любить его, чтобы раздражать таким образом.

— Генерал! — сказал Жюно спокойно (потому что теперь дело шло уже только о нем самом). — Я взял все бумаги, которые относились к делу моего друга… Я взял их и сжег: они теперь погибли. Если вам угодно мою голову, возьмите ее. Я не столько дорожу ею, как своим другом, и особенно другом невиновным.

Главнокомандующий сначала не сказал ничего; он глядел на Жюно, который не показывал гордыни, но и не отводил взгляда.

— Вы останетесь на неделю под строгим арестом, — сказал наконец Бонапарт.

Жюно поклонился и тотчас вышел.

На другой день Евгений зашел к нему по делам службы и, с удивлением узнав, что тот под арестом, спросил у него, за что. Жюно отвечал, что причина самая пустая и он даже о ней не вспоминает. Евгений заявил, что будет просить у отчима отмены ареста, потому что на другой день дает большой завтрак, а Жюно должен быть там. Жюно не хотел просить милости, но вечером Евгений принес освобождение из-под ареста, данное главнокомандующим. Жюно оставался убежденным, что это Бонапарт прислал к нему своего пасынка, чтобы иметь случай освободить его из-под ареста. Что касается дела Дюпюи, оно оставалось в том же состоянии. Жюно предоставил необходимые сведения и новые доказательства следствию и Бонапарту о том, что Дюпюи невиновен.

— Это, — сказал он мне, — был один из лучших дней моей жизни.

Можно с гордостью носить имя такого человека.

Глава XXV. События зимы 1807 года

На наших балах в 1806 году сказывалось отсутствие штаба Бертье и многих других маршалов, однако это не мешало министрам давать праздники, как уже я упоминала раньше. Зимой наступающего 1807 года великая герцогиня Бергская была царицею на них, потому что отсутствие королевы Гортензии и возраст императрицы Жозефины, которая не танцевала больше, оставляли поле деятельности свободным. Она являлась там не печальной принцессой, а, напротив, владычицей, уверенной в своем успехе. В самом деле, она была тогда очень хороша, свежа, и недостатки ее, описанные мной в предыдущих главах, больше относились к нравственности, нежели к наружности, за исключением слишком полных плеч. Она была женщиной самой модной; открывала балы с парижским губернатором, играла в вист с парижским губернатором, ездила верхом с парижским губернатором, принимала парижского губернатора наедине, так что наконец этот бедный парижский губернатор, человек, а не ангел, голова которого и сердце принадлежали мне и детям его, однако были доступны мимолетным впечатлениям, не смог противиться обольщению, окружавшему его так же, как христианских рыцарей во дворце Армиды. Он влюбился и влюбился страстно. В великую герцогиню Бергскую! И не то чтобы принцесса отвечала любви его, она уверяла меня в противном, и я должна верить ей.

Я пишу Записки свои не для подобных историй и даже не говорила бы здесь об этой, если б не необходимость объяснения разных обстоятельств жизни Жюно, которые иначе останутся темны. Не обвиняю никого. Буду только рассказывать и покажу, как опасно любить принцесс. Например, господин Канувиль, который недавно лишился головы[174]; господин Ф., который был изгнан; герцог Абрантес, который также был изгнан, потому что место губернатора или вице-короля Португалии, называйте как угодно, было не что иное как изгнание, позолоченное, но, однако изгнание; господин Сетёй потерял после ногу, оттого что не мог больше любить принцессу Боргезе… О, любовь таких дам доставляет не только наслаждение. Я объясню причины, породившие всю эту интригу, но теперь хочу говорить о других особах императорского двора, весьма известных лицах и именах.

Я упоминала уже Реньо де Сен-Жан д’Анжели, но еще ничего не сказала о его жене, а я виделась с нею часто, даже была дружна, и знаю ее достаточно.

Госпожа Реньо хорошего происхождения. Мать ее, госпожа Бонней, была самая восхитительная женщина, какую только я видела. Дочь не имеет с ней ни малейшего сходства, хотя тоже прекрасна: у одной вздернутый носик, другая есть самый чистый античный образец, с изящными размерами и округлостями. Волосы госпожи Реньо, совершенно черные, волнистые от природы, не было нужды завивать щипцами. Зубы ее, ровные и белые, имели лишь тот недостаток, что выступали немного над нижней губой, но и это бывало заметно только в разговоре. Ее стан был совершенство соразмерности. Никогда госпожа Реньо не надевала корсета, даже для выезда ко двору. Руки ее и пальцы могли и еще могут быть образцом для художника. Ноги, маленькие и полные, также замечательны. Словом, госпожа Реньо очень красива, и она справедливо пользовалась славой красавицы.

Но надо еще показать ее в семействе и в сношениях со своими друзьями. Госпожа Реньо — женщина очень остроумная, образованная и не только без всяких претензий, но даже слишком скромная в этом отношении, так что надобно долго жить с нею, чтобы узнать все ее разнообразные дарования. Например, она владеет странным для женщины искусством: она скульптор, и с большими способностями. Она поет, и поет прекрасным голосом. Она сохраняет верность и постоянство в дружбе с теми, чьи несчастья стали для нее как бы новым поводом к привязанности. Молодая, прекрасная, она и в самые счастливые минуты жизни никогда не жертвует им обязанностями жены, дочери или сестры.

Характер у нее сильный, она доказала это в тот год, когда после изгнания, возвратившись наконец, встретила на границе отечества преследование, даже несчастье — и в какую минуту? Когда муж ее, как и мой, склонял свою голову под железным скипетром бедствия беспримерного. Задержанная незаконно в стране, где могла почитать себя свободною, она бежала, переодевшись мальчиком и показав удивительное присутствие духа и мужество, столь редкие в женщине.

В последние минуты жизни несчастного своего мужа она вновь была удивительна. Реньо, прежде чрезвычайно крепкого здоровья, был поражен болезнью мозга и другой ужасной болезнью, которая и свела его в могилу. Опасно было даже приближаться к нему. Но госпожа Реньо не страшилась, вернее, не показывала этого, и все это время оставалась самой усердной сиделкой. Они жили тогда в Брюсселе, Монсе, Антверпене и в других городах, откуда гнали их и где бедная госпожа Реньо просила только одной, печальной и ничтожной милости: дать несколько часов сна своему умирающему мужу. Один наш общий друг встретил ее во время этого горестного перемещения. Увы, он сам был изгнанник!

Император, несмотря на свой неизмеримый гений, принадлежал к тем правителям, кто порой, несмотря ни на что, остается предубежденным против какой-нибудь женщины своего двора. Знаю, что источником этого оказывались почти всегда впечатления ложные, ибо предметы представлены ему были в ложном свете. Госпожа Реньо имела несчастье принадлежать к числу тех, кто не нравился Наполеону.

Все знают, каковы при дворе весьма многочисленные собрания; знают этот тройной круг женщин, окруженный тремя кругами мужчин, столь же любопытствующих услышать комплементы и дерзости императора в отношении женщин. Теперь можно говорить все, что угодно, ибо легко демонстрировать мужество после битвы. Что касается меня, я, вероятно, не так храбра, как многие из этих дам, хоть и бывала под огнем неприятеля. Вот почему скажу я, что, когда император выходил из двери в дни больших собраний и бывал при том с нахмуренным лицом, все пугались: сначала женщины, потом мужчины, потом и группа придворных, всегда располагавшаяся в углублении среднего окна… В этой группе многие мужчины, украшенные драгоценными камеями и кавалерскими орденами, трепетали, да, трепетали. Я видела и понимала их трепет перед этим небольшим человеком, который выходил быстрыми шагами из своих комнат в скромном мундире конно-егерского полковника. Если представители могущественных стран склоняли свое чело перед ним, то как же слабым бедным женщинам показывать храбрость, которой я никогда не видала в них?