Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

С таким решением мы поздравляем союзников и Европу <…>

Мы задыхаемся без проливов <…>

Нам нужно море около нашей житницы, нашего Юга <…>

Мы не можем зависеть от несчастий, капризов и шантажей Турции»[1280].

Эти соображения были вызревшими, он высказал их еще в 1913 году в фельетоне, написанном во время первой Балканской войны и убеждавшем, что «Константинополь Болгарии не по зубам» и лучше бы ей удовлетвориться передачей из-под турецкого владычества Адрианополя: «Проливы и командующие над выходом из Дарданелл острова должны принадлежать России.

Рано или поздно.

Мы должны иметь ключи от своего дома у себя в кармане <…>

Началась борьба из-за округления своих границ, из-за приобретения портовых городов, началась борьба интересов.

Все думают о своих интересах.

Почему же только одна Россия должна забывать о своих?»[1281]

Вот таким ликом твердого патриота-государственника мог повернуться к читателю либерал и безжалостный критик того же государства. На возможные упреки в поддержке великодержавных настроений он отвечал: «Раз операция началась, пусть она будет доведена до конца.

Это не шовинизм.

Это — простой математический расчет.

Чувство самосохранения и понимание хитрости врага»[1282].

Он возражает и пацифистам: «Человечество не живет без войны <…>

Если бы человечество весь гений, который потратило на военные приготовления и усовершенствования, потратило на другое.

Мы были бы полубогами.

Властителями стихий <…>

Мы не верим в вечный мир.

Но хотим продолжительного»[1283].

Фельетоны Дорошевича были популярны в армии, их читали даже в солдатской среде. Правда, украдкой, так как «Русское слово» считалось газетой «недозволенной». По этой причине рядовой Алексей Каширин, герой романа Николая Брыкина, увлекшийся «на редкость хлестким, смешным, интересным» фельетоном Дорошевича, оказался на гауптвахте[1284]. Но сама война становится непопулярной, утрачивает общественную поддержку. Общий подъем первых месяцев спал. И чего особенно не мог принять Дорошевич — общенациональное патриотическое знамя перехватили черносотенцы. Еще в 1913 году он писал, что «за национализм хватаются такие грязные, испачканные нагайками руки и стараются воскресить такое смердящее прошлое, что общество пугливо косится на всякого, кто произносит „национальный“»[1285]. В войну эти «грязные руки» особенно разгулялись. Активность распутинцев, черносотенных организаций и их прессы сделалась невыносимой. Он клеймит их в памфлете «Черносотенцы»: «Черная сотня имеет две организации:

— Боевую и клеветническую.

Боевая группируется около „Русского знамени“.

Клеветническая — вокруг „Земщины“.

Как цинично определял один очень умный руководитель:

— Волкодавы и вонючки.

Те и другие бывают необходимы <…>

Манифест 17-го октября объявляет „свободы“.

Так мы же покажем вам свободу!

Сейчас охотники, видимо, решили, что:

— Пора уже выпускать „волкодавов“.

Начинаются опять прекрасные дни „Русского знамени“»[1286].

Он называет «Союз русского народа» «преступным сообществом убийц, грабителей» и требует от правосудия «открыть до конца этот гнойник»[1287], «постановления о возбуждении следствия о союзе русского народа»[1288].

Еще более обострилась старая российская беда — положение прессы. И дело не в том, что давит военная цензура. Ее требования демагогически используются властью для тотального нажима на печать. Свобода слова по-своему понимается и в кругах причисляющих себя к прогрессивным. Литератора, читающего на вечере пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», именно редактор «прогрессивной газеты» упрекает в «проповеди погрома», поскольку «оправдывается» месть хазарам «за их буйный набег». Это, конечно, сатира, но более чем отвечающая действительности. В этом же фельетоне недоумевающему литератору редактор поясняет, что «Пушкин писал в свое время. В этом его оправдание». И продолжает: «А вы читаете в наше! В наше время Пушкин был бы эсдеком и сидел бы в Государственной Думе рядом с Чхеидзе. Он всегда любил Кавказ и написал „Кавказского пленника“ <…> Мы не знаем, как бы он выразился теперь о переживаниях Олега. Но, во всяком случае, подобных вещей читать без оговорок невозможно! Особенно в теперешнее напряженное время». Редактору поддакивает представитель полиции: «Да-с, в настоящее время подобные эксцессы в чтении, действительно, нежелательны».

Конечно, смешно. Вот и читатель подходит к журналисту и хвалит его: «Мы так смеялись, когда читали…» Но журналист отвечает без тени улыбки: «Когда я пишу о том, что слово в России не имеет того значения, какое оно должно было бы иметь, и не играет той роли, которую оно должно было бы играть, мне, уверяю вас, не смешно.

Черт с нами, с литераторами! Нас в России всего несколько тысяч. Из нас едва набралась бы одна волость. Кто станет об этом говорить? Думать? Кому какое дело, что литераторам невозможно писать? Черт с ними. Пусть изберут другую профессию. Но вам-то читать надо? И речь идет вовсе не о том, что мы пишем. Это было бы не важно. Речь идет о том, что вы читаете. И когда говорят, что печать в России не такова, какова она должна быть, — это не наша беда. Какое кому дело до беды нескольких тысяч человек, которые вздумали писать, когда этого делать нельзя? Это ваша беда, беда миллионов людей. И когда мы пишем о литераторах, — мы смеемся не над тем, как пишут, а с горечью смеемся над тем, что вам приходится читать»[1289].

Вот и учитель Филарет в фельетоне «В завтрашней школе. Мечты» объясняет школьникам, как следует понимать известные пушкинские строки «Свободы просвещенной», — это относится к «отечеству». «„Отечество свободы просвещенной“. Тут-то и есть явное указание, что действие происходит в Америке. В Америке существует смертная казнь, но не какими-нибудь устарелыми способами, а при помощи электричества. Это и есть просвещение! И Америка истинно может называться „отечеством свободы просвещенной“. Итак, смысл стихотворения таков. Поэт надеется, что в Америке вместо республики будет монархия, и тогда для негритянского племени взойдет прекрасная заря»[1290].

С кляпом во рту страна шла вразнос. Ее раскачивали левые и правые. Царь и правительство, Дума демонстрировали свое бессилие. Бастовали рабочие, волновалась деревня, разваливалась армия. Но писать о том, что происходило, анализировать события было нельзя. За статью И. Колышко о министре народного просвещения Л. Ф. Кассо, воплощении самодурства, «Русское слово» было оштрафовано на три тысячи рублей. На такую же сумму был оштрафован редактор газеты М. А. Успенский за публикацию фельетона Дорошевича «Вино». Дорошевич снова прибегает к жанру восточных сказок. «Не те пятки», «Добро и зло», «Визирь», «Сказка о сказке» — эти вещи говорили о бездарности царской администрации, об опасности, которую таят пренебрежение истиной и неумение слушать голос самой жизни. А в «открытых» фельетонах он продолжал убеждать в необходимости общественного сплочения в «суровую годину», ратовал за поддержку военного займа. Артиллерии нужны снаряды, «артиллерия — это все, без нее нет победы», тыл должен больше заботиться об армии[1291]. И одновременно обличал наживавшихся на военных поставках спекулянтов, присылавших в армию гнилое обмундирование[1292].