Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

В поисках ответа на этот вопрос мне помог случай.

Мой друг Иосиф Шкловский однажды познакомил меня со своим приятелем, довольно известным историком Ароном Яковлевичем Аврехом. С легкой руки Иосифа я довольно скоро стал запросто звать его Ароном, хоть был он (как, впрочем, и сам Иосиф) существенно – лет на десять – меня старше.

Жил Арон в доме напротив нашего. После перенесенного тяжелого инфаркта завел собаку (таково было предписание лечащего врача: с собакой – хочешь, не хочешь, – надо гулять), а поскольку мне тоже надо было три раза в день выгуливать моего Бульку, мы стали выходить на эти собачьи прогулки вместе. Псы наши то и дело вгрызались друг в друга, растаскивать их было не просто, и вскоре мы стали встречаться и гулять без собак. Ну и, естественно, разговаривать – обсуждать все литературные и политические новости. И вот тут-то и выяснилось, что темой докторской диссертации Арона и даже – более того! – главным, чуть ли не единственным предметом всех его исторических изысканий был – Столыпин.

Беседы с Ароном об исторической роли Столыпина особого интереса у меня не вызывали: его точка зрения, как мне показалось, мало чем отличалась от ортодоксальной советской. Он утверждал, что из столыпинских реформ все равно ничего бы не вышло. И не только потому, что его – так или иначе – все равно бы ОСТАНОВИЛИ, а прежде всего потому, что сама идея этих реформ была ущербна.

Когда он заводил эту обычную свою шарманку, я слушал его вполуха. Меня в этих наших беседах интересовало только одно: Богров. Кем он был? Что подвигло его на убийство премьера? Кто за ним стоял?

И вот тут, – надо отдать Арону должное, – я узнал много для себя нового и интересного. Какими бы ортодоксальными ни были концепции моего ученого собеседника, историк он все-таки был настоящий: всё, что так или иначе было связано с темой его докторской, знал досконально.

Об убийце Столыпина, – объяснил он мне, – существует огромная литература. И вся она довольно отчетливо делится на два периода: дореволюционный, начавшийся на другой день после его рокового выстрела, и – советский. Советский период освещения этой темы практически завершился в конце 20-х годов.

В литературе о каждом из этих периодов тоже можно проследить две версии в объяснении мотивов покушения.

Все, как он выражался в своейственной ему ортодоксально советской манере, буржуазные историки, от либералов до крайних черносотенцев, были уверены, что Столыпина убил агент охранки. В революционной печати – в основном эсеровской и анархистской – такого единодушия не было. Напротив, тут мнения резко разошлись. Одни склонялись к тому, что да, действительно, Богров был агентом охранки. Другие же (таких было большинство) с упорством доказывали, что убийцей премьера был идейный революционер, пожертвовавший собой для блага народа. Поскольку в свете выявившихся фактов отрицать связь Богрова с охранкой было невозможно, они уверяли, что вступил он в эти свои рискованные отношения с жандармами именно для того, чтобы, обманув их доверие, осуществить свой революционный акт.

Через несколько дней после убийства премьера в Государственной Думе – по настоянию нескольких фракций – был сделан запрос, в котором виновными в совершении этого преступления, во всяком случае причастными к нему, прямо назывались весьма высокие должностные лица: генерал-лейтенант Курлов, полковник Спиридович, подполковник Кулябко и камер-юнкер Веригин. По этому запросу была создана специальная комиссия под председательством тайного советника, сенатора Максимилиана Ивановича Трусевича. Доклад Трусевича был заслушан в первом департаменте Государственного Совета. Вывод комиссии был однозначен: все названные лица были признаны виновными – по меньшей мере в преступной небрежности. Однако никто из них не был предан суду. Дело было прекращено, и для Курлова, Спиридовича и Веригина было оставлено без всякий последствий. Кулябко, вина которого была доказана совершенно, отделался тем, что был отстранен от службы.

Царь, как известно, Столыпина не любил, даже на похороны его не пришёл, а В. Н. Коковцеву, объявляя ему о назначении на освободившийся пост премьера, сказал: «Надеюсь, вы не будете заслонять меня, как это делал ваш предшественник».

П. Н. Милюков – как-никак, профессиональный историк – сказал (не в кулуарах, а публично, в печати) о Столыпине, что, «призванный спасти Россию от революции, он кончил ролью русского Фомы Бекета». Фома (Томас) Бекет – канцлер английского королевства и архиепископ Кентерберийский, друг и приближённый короля Генриха Второго, сильно раздражал монарха крайней независимостью своих суждений, а иногда и поступков. Это своё раздражение король не мог скрыть, и однажды оно выплеснулось в такой – неосторожной – его фразе: «Почему никто из моих трусливых придворных не хочет избавить меня от этого беспокойного попа!» Четыре рыцаря приняли эту королевскую реплику как руководство к действию, и Бекет был убит ими на ступенях алтаря.

Сравнив убийство Столыпина с убийством Бекета, Милюков, по существу, прямо обвинил царствующего монарха в том, что не кто иной, как он инспирировал (во всяком случае, спровоцировал) убийство своего премьер-министра.

Но были и другие факты, говорящие о том, что Богров действительно обманул, использовал охранку. И действовал – как одиночка-революционер, одержимый маниакальной идеей: убить Столыпина. Он дважды встречался с видным деятелем партии эсеров Егором Лазаревым. Объявил ему, что принял твердое решение «устранить» ненавидимого всей демократической Россией премьера. Сказал, что ни в какой помощи не нуждается, всю подготовку и само совершение «акта» целиком берёт на себя. Просит же только об одном: о моральной поддержке. То есть, чтобы партия объявила, что акт был совершён с её одобрения и по её воле. Лазарев решительно в этом ему отказал, мотивируя это тем, что такой серьезный акт партия, – ежели бы даже она на него решилась, – могла бы доверить только своему, надежному человеку, о котором было бы твёрдо известно, как он себя поведёт потом, в ходе суда и следствия. В ответ на это Богров предложил, чтобы партия объявила о том, что берёт на себя ответственность за покушение только после того, как о его поведении в суде и во время казни станет известно. Посовещавшись с товарищами, Лазарев и в этом Богрову решительно отказал.

Кроме этих двух версий (агент охранки, действовавший по её заданию и – революционер-одиночка, обманувший охранку и использовавший её в своих целях) была ещё и третья, состоявшая в том, что предательство Богрова было выявлено его товарищами по партии, состоялся партийный суд, по решению которого Богров должен был покончить с собой, чтобы избежать казни. По этой версии покушение на премьера стало для него как бы формой самоубийства (решение партийного суда было выполнено), а с другой – попыткой реабилитировать себя в глазах товарищей.