Вся Агата Кристи в трех томах. Том 3 - Агата Кристи

окончательно осталась без лампы: в ее бывшем номере уже поселился кто-то другой. Что поделаешь — Кэтрин есть Кэтрин. Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.

Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.

— Оставьте меня в покое, — стенала она. — Уходите, это невыносимо: целый день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, — ни минуты покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне бы уже к вечеру стало лучше.

Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же самое, когда болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает в укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит там, пока не случится чудо и она не выздоровеет.

— Я не знаю, что мне делать, — беспомощно разводил руками Лен. — Действительно не знаю.

— Послушайте, — попыталась я успокоить его, потому что он был мне очень симпатичен. — Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть одна — я бы оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.

Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев в Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы быть под рукой, если Кэтрин что-нибудь понадобится.

У нас с Максом было чудесное настроение. Погода исправилась, и поездка удалась на славу. Дорога пролегала через холмы, поросшие кустарником и красными анемонами, тут и там попадались овечьи отары, а выше стали появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там, во время послеобеденного отдыха, Макс немного рассказал о себе, о своей жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию сразу после университета. Мы пособирали черепки и, когда солнце стало садиться, двинулись в обратный путь.

В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того, что мы уехали и «бросили» ее.

— Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, — напомнила я.

— Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать, что вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не так уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс — Макс, который так хорошо меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, — как мог он вот так взять и уехать?! — Она закрыла глаза и добавила: — А теперь лучше уходите.

— Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?

— Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе повел себя позорно.

— Что же он сделал? — с некоторым любопытством спросила я.

— Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья — ни капли воды или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от жажды.

— Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? — спросила я.

Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:

— Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным! Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем подумала.

Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела себя в своей обычной манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за все, что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна, и щебетала как ни в чем не бывало.

Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного лучше понимать ее, но все равно никогда не умела предугадывать заранее перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса — оперная или драматическая, — умение моментально переходить из одного состояния в другое очень пригодилось бы. Впрочем, искусству она не была чужда: скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым золотым ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.

Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого Леонарда Вули, прелестную головку мальчика… Но Кэтрин — парадоксально! — никогда не верила в себя, вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.

Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие ее капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на ее месте. Женщины не любят бесхарактерных мужчин. А Лен, умевший быть непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.

В одно воскресное утро перед отъездом из Алеппо Макс устроил мне экскурсию по молельным местам разных конфессий. Такая экскурсия требовала большого напряжения.

Мы побывали у маронитов, сирийских католиков, православных греков, несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню. Служителей одной из этих религий я назвала «луковыми священниками», поскольку они носили маленькие круглые шапочки, формой напоминавшие луковицу. Больше всего напугали меня православные греки, так как в их храме я была решительно отсечена от Макса и препровождена вместе с другими женщинами на противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла, и, протянув веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за которого доносился звучный, богатый распев и вырывались клубы курящегося ладана. Через положенные промежутки времени мы все били земные поклоны. Вскоре, однако, Макс истребовал меня обратно.

Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что живее и ярче всего в памяти сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение пронизывает меня при воспоминании о дереве, холме, белом домике, спрятавшемся где-то вдали у ручейка, абрисе горы… Иногда приходится напрягать память, чтобы вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка — и я уже знаю.

На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди, с которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы. Обо мне скорее можно сказать: «Она никогда не запоминает лиц», чем: «Она никогда не забывает лиц». Но места навсегда запечатлеваются в моем мозгу. Порой, возвращаясь куда-нибудь через пять-шесть лет, я прекрасно, до мелочей вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.

Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и такая слабая на людей. Быть может, от дальнозоркости. Я всегда страдала дальнозоркостью, поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи, видела только в общих чертах, в то время как места — в мельчайших подробностях, поскольку их я рассматривала издали.

Мне вполне может