Учебник рисования - Максим Кантор

Назначение это некоторых людей удивило. Назначили именно такого, какой в прежние времена своим поручителям с удовольствием загонял бы иголки под ногти. Именно такого отыскали — и управлять собою поставили, рехнулись, что ли? А ничего, говорили мамки с няньками, это мы нарочно такого нашли! Мы так нарочно удумали, чтобы офицера госбезопасности поставить во главе демократического государства! А? Каково? Парадоксально, а? Так ведь это, ахали скептики, противоречие какое получается. А никакого противоречия, говорили мамки с няньками, именно гэбэшник и есть в современном мире воплощение демократии. Поглядите на Пиночета и Франко! И скребли в затылке скептики и смотрели, как молодцевато чеканит шаг по кремлевским коридорам лысеющий блондин.

О, этот парень у меня на крючке! — говорил Дупель Балабосу, глядя вслед лысеющему блондину. Еще бы! — говорил Балабос Дупелю, — я его крепко держу! Столько лет у меня на зарплате сидел, и на мелкие шалости я глаза закрывал — пусть растет парнишка. А то, что он гэбэшников себе в помощники тянет, думаешь ничего? Отлично даже! Наши кадры, проверенные! И умиленно смотрели они, как кремлевские коридоры заполняются сотрудниками госбезопасности. Вот и министром обороны стал офицер госбезопасности, вот и министром внутренних дел стал офицер госбезопасности, вот и оскандалившегося премьер-министра сместили, чтобы посадить нового премьера — гэбэшника. Тот, конечно, тоже не бессребреник, но человек с погонами, приличный. Ну не странно ли получается, говорили иные граждане, мы демократическое общество строим, а управляют им гэбэшники. А нас учили, они против демократии. Чудно как-то. А, ничего, отвечали им стратеги и прозорливцы, крепче запрут — покойнее спать будем: никто не покусится на краденое. С такими-то управляющими наша свобода как за каменной стеной. И улыбались друг другу мамки с няньками, пока офицеры госбезопасности занимали один кабинет за другим. И смотрели, как змеится по кремлевским коридорам череда офицеров — последнего, демократического призыва. Самураи либеральной идеологии, наемники демократии, они множились день ото дня, а купцы и мамки с няньками только жмурились от удовольствия. Никуда офицеры эти от нас не денутся — это ведь мы их назначили! И разве генерал Пиночет — не воплощение прогресса? Обыкновенный управляющий — назначили его, когда потребовалось, он и вывел Чили к свободе. Так он же генерал, ахали скептики, разве генерал к свободе выведет? То-то и оно, что генерал он приватизированный, разъясняли им. Поймите, в то время, когда все ценности приватизируются — а что и есть демократия, как не приватизация общественно-государственных институтов: морали, идеологии, веры, — мы и армию, и генералов давно приватизировали. И наш блондин даром что на волка смахивает, он же наш, карманный. Ведь и Владик Тушинский, и Дима Кротов, да и сам Борис Кузин — главные идеологи реформ — кандидатуру одобрили: им, что ли, культурологам и мыслителям, бюджетом да налогами заниматься? Еще чего не хватало! Остался пустяк — убедить население, чтобы они за нашего офицера проголосовали, ну да ничего, подработаем этот вопрос. Народ должен понять: мы им не диктатора сватаем — администратора!

К тому же, говорили мамки с няньками, теперь во всем мире так: люди умные назначают стране управляющего — строгого, но послушного. Противоречие есть, но вся современная жизнь соткана из противоречий. На искусство поглядите: там такие парадоксы — ахнешь! Именно это противоречие выражает черный квадрат авангардиста Малевича. Декларация свободы от стереотипов, которая является демонстрацией регламента, — вот что должен увидеть в этом холсте врач-психиатр, и только. Можно использовать этот опус для психиатрического теста: пациенту показывают жестко ограниченную фигуру — воплощает она свободу? Воплощает, и не надо спорить!

Однако же людям свойственно спорить именно по пустякам. Как ни странно, столичные интеллектуалы спорили именно по поводу черного квадрата украинского авангардиста, а не по поводу назначения офицера госбезопасности главой демократического государства. Люди мыслящие оказывались по разные стороны интеллектуальных баррикад — будто не было в обществе иных поводов выяснить отношения, будто различия между банкирами и нищими, беженцами и рантье, мертвыми и торговцами оружием — будто бы разница эта была не столь существенна, как полемика вокруг черного квадрата. И каждый — каждый! — имел свое мнение. Это погасшее солнце, говорил один. Нет, это флаг свободы, говорил другой. Это закрытие искусства! Нет, это его открытие! Не обошел стороной этот спор и Рихтера с Татарниковым. Таковы были характеры у Соломона Моисеевича и Сергея Ильича, что какую простую пустяковину ни спроси у них, ну, допустим, в чем смысл черного квадрата, нарисованного украинским прогрессистом польского происхождения, — и вы получите противоположные ответы. Соломон Рихтер возбудился и сказал, что черный квадрат — это нимб Иуды. А Сергей Татарников ответил так: «А почему я должен, извините, гадать, что хотел сказать тот или иной недоумок? Мой сосед по Севастопольскому бульвару, как напьется, так непременно в лифте испражняется. Прикажете его действия анализировать? Вольно вам копаться в таком, простите, дерьме. А мне психология дегенерата неинтересна».

И одновременно столь много общего было в характере знаний двух профессоров, что стоило спросить их о вещах более существенных, ну, скажем, о структуре римской администрации, как оба они принялись бы рассказывать примерно одно и то же. И тогда слушатель поразился бы согласованности их речей и сходному движению мыслей. Именно такой разговор и завязался между ними под влиянием опубликованных предвыборных воззваний. — Поглядите-ка, Сергей, — заметил Соломон Моисеевич, листая газету «Дверь в Европу», — партия Тушинского, партия Кротова, даже некий Петр Труффальдино организовал партию! — Партию масок, полагаю? — вставил ехидный Сергей Ильич, — или кукол? — Удивительно, сколько партий! — продолжал Рихтер. — Неужели Россию ждут свободные демократические выборы, такие же точно, как и на Западе? Поверить невозможно. — А с чего это вы взяли, что понятие «демократичный» непременно обозначает «свободный»? — отвечал Сергей Ильич, — со времен Каракаллы это уже не означает ничего внятного: удобная форма управления, и только. Отличается от тирании методом оболванивания населения — и более ничем. — Верно, Сережа, но разве эдикт Каракаллы изменил природу демократии? Ловкий трюк, не более, но идея свободы здесь ни при чем. Впрочем, Рихтер и Татарников сошлись на том, что эдикт Каракаллы от 212 года представлял определенный рубеж в западном администрировании. Формально уравнивая права всех граждан империи (и римлян, и тех, кто населял варварские провинции), он не создавал опасности для процесса преемственности власти, поскольку императорский Рим уже не зависел от народного мнения: пусть хоть варвары, хоть даже и рабы получили бы право голоса — никак власть от этих голосов уже не зависела. Передавалась власть практически по наследству, а свободные выборы шли своим чередом — и одно другому не мешало. Согласились ученые и в том, что эдикт симулирует общественное управление, создает иллюзию прав там, где права не играют роли. А цель у эдикта была иная, — заметил Татарников, не упускавший случая покопаться в низменной природе человека, — заставить варваров платить те же налоги, что платят свободные граждане. Почитайте Диона Касия — там все точно изложено. Такие же ворюги, как и сегодня, обычное дело. — Вы полагаете, — говорил Рихтер в тревоге, — что они задумали очередное зло? Но наличие десятка свободных партий говорит об успехе демократии, не так ли? — Взрослый же человек, — огрызался Татарников, — сами историю знаете. Для чего создают много партий? Чтобы ни одна не работала — а зачем еще? Для работы России всегда и одной партии хватало.

— Много партий! — раздраженно продолжал Сергей Ильич. — Это что! А много политических систем — не хотите ли? И все как на подбор демократические! Ну, додумались, что демократия — венец развития, и славно: давайте строить! А вот какую? Социалистическую или капиталистическую? С частной собственностью — или без нее? А ведь обе — демократии. Еще рабовладельческая была — и тоже демократия. А еще федеральная демократия имеется, и корпоративное государство Муссолини пробовали, да и Гитлер народным голосованием избран. А Сталин что, не демократ?

— Позвольте, — Соломон Моисеевич поднимал брови.

— Послушайте, Иван Грозный лагерей не построил не потому, что гуманист был — просто действовал в одиночку, а Сталин — демократ и опирался на массы. Мы с вами, Соломон, если разобраться, в своей жизни ничего, кроме демократии, и не видели: весь двадцатый век — одна сплошная демократия. Только никак не договорятся, какой способ для оболванивания населения самый действенный.