Тишина. Выбор - Юрий Васильевич Бондарев

сомнениями в таланте, предназначении, долговечности прекрасного, началась раньше, до появления Рамзина на страницах романа. С появлением Рамзина она усилилась личными мотивами. И прав, бесконечно прав Васильев, когда говорит Илье, что встречаться им «не имело никакого смысла». Мертвецы не возвращаются. Своим возвращением Илья разрушил то, что было самым прекрасным в их неодинаково сложившихся судьбах, — сказку детства.

Поняли это оба, Васильев и Рамзин, может быть, Васильев раньше, так как Рамзин еще хватался за соломинку, еще пытался вернуть лучшие свои годы, что-то оправдать, искупить… Ощутив тщетность и неестественность, разрушительную инерцию своих попыток, он — в последней встрече с Васильевым — предстает духовным мертвецом. От его охолаживающего душу безверия, от его облика повеяло могильным тленом.

Илья Рамзин сделал свой последний выбор, к которому его привела логика характера. А что же Васильев, какова логика его характера, в чем, наконец, заключается философская идея романа, связанная с его образом, с его рефлексией? Сколь бы ни была отрывочна его рефлексия, композиционно осложненная символикой снов, она не лишена внутренней логики. Она — сплошные вопросы. Поиски истины всегда идут через бесконечные вопросы, на которые, как правило, не находится исчерпывающих ответов. Как же трудно, как невероятно трудно среди «тысяч смыслов и тысяч выборов» находить безошибочные, и среди них — один главный.

Один выбор Васильеву кажется бесспорным и единственным — это его юность, его судьба… Но — судьба? Не приходит ли такой вывод в противоречие со всеми предыдущими сомнениями насчет верности пути? Да, вторую судьбу не выберешь, но в руководящей идее романа, в его финале судьба не становится рядом с юностью как понятие, равнозначное по своей непреложной истинности, чистоте, ощущению прекрасного смысла всего мира. Ее упоминание вместе с юностью кажется здесь случайным.

Иное дело, когда «прекрасный смысл всего мира» видится «в бессмертии фиолетовых студеных вечеров в Замоскворечье и юной бессмертной прелести Марии…» Это убеждение, возникшее из толчеи вопросов и неразрешимых противоречий, из мучительной рефлексии, возвращает Васильева в юность, с отчетливой ясностью, с трогательными деталями рисуя сцену интимного свидания с Машей, которая была тогда влюблена в Илью, но в порыве какого-то до сих пор непонятного Васильеву возбуждения отчаянно решилась на близость с ним. Через несколько дней она перечеркнула все радужные надежды Владимира, сказав ему со смехом: «Здравствуй, Ромео, запомни, что никакого свидания с Джульеттой у тебя не было и никогда не будет. Надеюсь, ты благородный рыцарь и забыл все…»

Боль, которую ему причинила Маша, была долгой, жестокой, непреходящей, но это была боль любви. «Может быть, ради этой боли стоило родиться на свет… Нет, среди тысяч смыслов и выборов есть один — великий и вечный…»

Какой же?

«— Маша, — позвал он ее тихо из темноты, тускло отсвечивающей красками картин, и, не услышав ответа, зная, что ее нет здесь, проговорил шепотом: — Маша, я люблю тебя… Что же мне делать, Маша?..»

Это уже не во сне, это — наяву.

Итак, среди тысяч смыслов и выборов есть один — великий и вечный — любовь.

Вспомним: у Алексея Толстого в конце романа «Сестры» Рощин говорит Кате:

«— Екатерина Дмитриевна, (…) пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только — кроткое, нежное, любимое сердце ваше…»

Ослепительная живая точка в хаосе — сердце любимой женщины. Любовь. Все остальное эфемерно, преходяще. Здесь нет пока в не может быть равновесия, гармонии. Это — для Рощина, человека, потерявшего нравственную опору в жизни вне личных отношений.

А для Васильева? Для человека, живущего в мире искусства?

Еще вспомним: перед глазами умирающего Жан-Кристофа проходит вся его жизнь — неимоверные усилия юности, ожесточенная борьба за право на существование, радости и испытания дружбы, расцвет искусства, изнуряющий путь к вершинам и поражение в поединке с божеством, осознание предела своих возможностей…

Цитируем Ромен Роллана:

«Тогда ему явилась его возлюбленная; она взяла его за руку, и смерть, разрушая преграды его тела, влила в его душу чистую Душу подруги. Вместе они вышли из земного мрака и достигли вершин блаженства, где, подобно трем грациям, держась за руки, ведут хоровод настоящее, прошедшее и будущее. Там успокоенное сердце видит, как рождаются, расцветают и угасают скорби и радости, там все — Гармония…»

Последний порыв к любви, к искусству, порыв на пороге смерти, означает его победу, победу искусства, его вечную, не поддающуюся тлену, возвышающую силу, могучее равновесие…

Почему же в Васильеве угасает эта вера в искусство как цель и средство, как цель единичного существования, творчества во имя жизни и средство облагораживающего, одухотворяющего воздействия на людей? Почему остается только любовь? И так ли это вообще?

Писатель апеллирует к вечным категориям, из которых наипервейшая — любовь, она дает начало и продолжение жизни. Бондарев убежден, что самое ценное на земле — любовь.

Здесь возникает желание обратиться к небольшому эссе из книги «Мгновения», названному автором «Вопросы». Оно действительно более чем наполовину состоит из вопросов, главный среди которых: способна ли литература взять на себя ответственность за судьбу человека и человеческой нравственности? В этом эссе есть и ответы, имеющие если не прямое, то, по крайней мере, косвенное отношение к философской идее романа «Выбор». Ведь речь здесь идет об искусстве и, в частности, о том, что «только трагическое мироощущение художника может потрясти и обновить душу…» При этом не отрицается полнота жизни, ибо трагическое осмысливается писателем в диалектике развития как «остановленная секунда жизни между прошлым и будущим, между минувшим и наступающим, еще не потерявшим надежду на облегчение».

Силу и призвание художника Бондарев видит в служении людям. «Но для этого, — говорит он, — надобно сойти с борта гибельного неверия на континент человечности…» А «след человека», он убежден, теряется «в исходном добром разуме, в любви к женщине, а значит — к детям, к красоте сущего, к матери-природе». И йам уже ясен ответ на вопросы, заданные в конце: «Что больше объединяет людей — любовь или искусство? Не синонимы ли это?»

В финале романа Васильев не говорит и не думает об искусстве, вторжением в его жизнь Ильи и его кончиной он отвлечен от живописи, от своего призвания, его рефлексия погружена в нравственно-философскую сферу, в которой искусству как будто бы не остается никакого места. Значит, любовь, только любовь оказывается единственным смыслом и движителем жизни? Может быть, и Бондарев ушел от «Вопросов», может быть, и он (как его Васильев) разуверился в жизнепреобразующей силе искусства?

Вчитаемся повнимательнее. Сон и сон во сне. Воспоминание о первой интимной встрече с Машей в юности.