Убить волка (СИ) - Priest P大

6. Строчка из песни о Цао Цао в переводе Натальи Мельниковой.

7. Искусство войны, Сунь-цзы.

8. Кибадачи или «стойка всадника» — это легендарная позиция или стойка из боевых искусств. Бойцы у-шу из монастыря Шаолинь используют эту стойку как главнейший базовый элемент. Очень болезненная стойка, если стоять в ней достаточно долго. При выполнении данной стойки задействуются практически все мышцы ног.

Глава 80 «Тайное беспокойство»

____

С тех пор, как я повзрослел, мне больше не снились такие чудесные сны. Жаль, что приходится просыпаться.

____

Ему вовек не забыть пережитые страдания. Дойдя до этого места в своем рассказе, Гу Юнь остановился. Вот только он столько лет осмыслял произошедшее, что не удержался и давно готовый ответ наконец вырвался наружу:

— Жизнь на северной границе была несладкой. После войны многие солдаты стали калеками. После того, как солнце скрывалось за золотыми песками, будь ты хоть отпрыском самой принцессы, не допроситься было и глотка горячего чая. Разве могла подобная скромная жизнь прийтись по вкусу молодому господину, выросшему в столице? Поначалу я закатывал истерики, надеясь любой ценой вернуться назад. Вот только отец не соглашался. Когда моё поведение надоело ему, он начал таскать меня с собой в армию. Каждый день во время учений Черного Железного Лагеря я вынужден был практиковаться в боевых искусствах наравне с обычными солдатами. Если я пытался схалтурить, отец мог ударить меня прямо на глазах этих железных махин.

Старый Аньдинхоу прекрасно знал нрав своего щенка, как бы тот не пытался его скрыть. Малец едва доставал другим бойцам до пояса и силенок ему не хватало, но он ни за что бы не расплакался и не стал унижаться при посторонних.

Чан Гэн прижался к нему, положив подбородок на плечо, и прошептал на ухо:

— Родись я двадцать лет назад, украл бы тебя оттуда и вырастил, одевая в прекрасные шелка и парчу.

Гу Юнь попытался представить себе эту сцену, и его чуть не стошнило от слащавости. Он пребывал в смешанных чувствах.

Поскольку уже три поколения подряд знать ведет довольно праздный образ жизни, в этом не было ничего удивительного. Гу Юнь происходил из благородного рода, но являлся единственным наследником семьи Гу. Если бы родители бросили его без присмотра в столице, кто знает, насколько ужасным человеком он бы вырос. Лишь по-настоящему жестокий отец вроде старого Аньдинхоу мог осмелиться увезти этого сорванца в Черный Железный Лагерь, чтобы воспитать себе достойного преемника.

Никто не ожидал, что цена этого решения будет настолько высока.

— Дядя Ван рассказывал мне, что после возвращения с северной границы, ты сильно изменился. Ни с кем не хотел видеться, тебе ни до кого не было дела, — Чан Гэн ненадолго замолк, чтобы взять его руку и написать: — Ты презираешь покойного Императора?

Рука Гу Юня по привычке потянулась к фляжке с вином на поясе. И тут в памяти всплыло, что он решил бросить пить, поэтому довольно давно уже не носит ее с собой.

Гу Юнь поджал губы:

— Я не... Налей мне чаю.

Сначала Чан Гэну показалось, что он ослышался.

Во время осады столицы Гу Юнь получил настолько тяжелое ранение, что оказался прикован к постели, но в первую же очередь, очнувшись, попросил принести выпивку. Каким образом одно единственное сражение с западными странами вдруг заставило его начать заботиться о своем здоровье?

Хотя Чан Гэн сам не раз укорял его за пьянство, такие внезапные перемены скорее пугали, чем радовали. Он поднялся на ноги и налил Гу Юню весеннего чая. Изнутри Чан Гэна все еще снедала тревога. Впрочем, внешне это никак не проявлялось — с невозмутимым видом он положил руку на запястье Гу Юня, жалея, что недостаточно овладел лекарским искусством, чтобы по пульсу точно определить недуг.

Несмотря на то, что Гу Юнь сейчас плохо видел и слышал, он заметил его беспокойство и догадался в чем дело — Чан Гэн был слишком чувствительным. Если человек имеет дурные наклонности, никто не удивится, когда он падет еще ниже. В конце концов его близкие привыкли справляться с их последствиями. Но если вдруг человек решит без всякой на то причины измениться к лучшему, то всех это приведет в смятение.

Гу Юнь как ни в чём ни бывало выпил свой чай и облизал губы.

— В упор не помню, куда подевалась моя винная фляга. У нас еще осталось то домашнее вино из погреба старика Шэня?

Этот вопрос был вполне в духе прежнего Гу Юня. Выяснив, что дело лишь в том, что после долгого рассказа у ифу пересохло во рту, Чан Гэн вздохнул с облегчением и ответил категоричным отказом:

— Вино уже закончилось. Пей чай [1].

Гу Юнь недовольно поцокал языком. Вдруг ему что-то сладкое и липкое положили в рот, и в нос ударил приторный запах клейкого риса. Гу Юнь отодвинулся назад, поднял нос кверху и запротестовал:

— Это еще что? Я не голоден... Мм...

Тогда Чан Гэн передал ему сладость изо рта в рот.

Гу Юнь недоуменно нахмурил брови — он с детства терпеть не мог сладкое. Из-за сладкого чая, пирога и поцелуя он поперхнулся, но не стал выплевывать. Много лет назад Гу Юнь покорно съел миску яичной лапши со скорлупой, вот и сейчас проглотил все до последнего кусочка. На губах остался привкус слишком сладкой бобовой пасты.

Его вдруг обеспокоило, как Чан Гэн сегодня к нему лип. Кроме того, странно, что из-за того, что Гу Юнь не попросил сразу вина, подняли такой кипеш...

Для усталого человека ни радость, ни печаль обычно не длятся долго, а проходят яркой вспышкой и сменяются апатией. Или же его внимание переключается, чтобы разбавить эти эмоции чем-то другим и сохранить рассудок.

— Чан Гэн, подай мне люлицзин, — попросил Гу Юнь.

— Нет, — беспощадно возразил нависавший над ним Чан Гэн. Наконец, не выдержав, он спросил: — Почему ты не презираешь его?

Хотя вопрос был задан нарочито равнодушным тоном, в голосе его слышалось нетерпение. Чан Гэну хотелось получить четкий ответ из разряда «ненавижу его» или «не питаю к нему ненависти». Если бы Гу Юнь признался в том, что ненавидит покойного Императора, Чан Гэн принял бы его ответ и дальше отвечал соответственно.

Похоже, он успел позабыть, что «покойный Император» приходился ему родным отцом, и говорил с не большим уважением, чем о бродячем коте или собаке.

Гу Юнь долго молчал, а затем задал встречный вопрос:

— А что насчет тебя? Ты по-прежнему ненавидишь Ху Гээр?

Чан Гэн совершенно не ожидал такого вопроса, поэтому растерянно заморгал. Будь зрение Гу Юня немного лучше, он заметил бы, что хотя глаза Чан Гэна пока не окрасились алым, в них едва заметно проглядывали двойные зрачки.

Чан Гэн уверенно признался:

— Окажись она передо мной прямо сейчас, я бы заживо содрал с нее кожу и вытянул жилы. Но она давно покончила с собой, у нее и могилы нет. Если я выкопаю ее труп и отхлещу его кнутом, это ничего не изменит. Насколько бы сильна ни была моя ненависть, проклятие нельзя обратить вспять. Она лишь ускорит распространение яда, чего Ху Гээр и добивалась, не так ли?

Невозможно было усомниться в искренности его слов. Будь слух Гу Юня еще хуже, он все равно бы понял это.

Он как раз собирался ответить, как прижимавшийся к нему Чан Гэн резко встрепенулся, словно его что-то напугало или отвлекло.

Гу Юнь ощутил порыв ветра, словно кто-то постучался в дверь кабинета. Он повернулся к двери и спросил:

— Это дядя Ван или старина Хо?

Старый слуга, стоявший за дверью, повысил голос и закричал:

— Аньдинхоу, это я. Тут люди из института Линшу ищут Его Высочество Янь-вана!

Двойные зрачки в его глазах исчезли: можно было подумать, что это всего лишь игра света и тени. Чан Гэн снова обрел привычную выдержку и, будто вспомнив о правилах приличия, отпустил Гу Юня. Некоторое время Чан Гэн пребывал в рассеянной задумчивости, пока выражение лица его вдруг резко не переменилось. Кажется, он о чем-то вспомнил.