Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

Наташа прошла мимо. Она не испугалась ни его слов, ни его самого. Встреча с ним только напомнила ей о Маньке Огородниковой, о Гвоздеве, о том длинном человека по прозвищу Зуб, о Макаре Кафтанове. «Что, интересно, сейчас с ними, где они?»

Наташа в тот же вечер спросила об этом у Семена. Они возвращались вместе с завода, не сговариваясь, свернули за угол своего дома, подошли к сараю, возле которого был небольшой крытый сеновал. Там Семен молча обнял ее, торопливо и жадно отыскал ее губы.

Потом Семен выбрал вилами небольшое пространство у стенки сарая, они сели туда, в холодную пахучую яму. От крепкого запаха мерзлых луговых трав, от поцелуев Семена у Наташи кружилась голова и гулко стучало в груди.

— Что с ними? Сидят, — ответил он. — Судить скоро будут. — Он помолчал. И вдруг тихо проговорил: — Этот… Кафтанов Макар — дядя мой.

— Ты что? — рассмеялась Наташа.

— Он родной брат моей матери.

— Как брат? Какой брат?!

— Обыкновенный… Какие бывают братья?

— Но как же? Он же бандит?!

Было слышно, как Наташа порывисто дышала.

— А так, — проговорил Семен холодно. И через секунду тем же голосом, холодным и безжалостным, продолжал: — А мать моя — кулацкая дочка. Раньше тут кулак был знаменитый — Михаил Лукич Кафтанов. Вот… И моя мать — его дочь, а Макар — его сын. А я, стало быть…

— Сема, Сема… — Наташа задохнулась. — Ты что говоришь?! Это же неправда!

— Это правда.

И оба замолчали. Молчали долго.

— Это жизнь, — сказал наконец Семен. — И такое вот мое происхождение.

— Тогда расскажи. Все расскажи! — потребовала она.

— Что я тебе могу рассказать? Больше, чем сказал, — не знаю. Ты у матери спроси. Она… она тебя любит. Она тебе, может, все расскажет. Мне — нет, а тебе, чувствую, расскажет.

— Я спрошу. Я спрошу… — Совсем растерянная, она поднялась.

Несколько дней потом Наташа ходила придавленная, отрешенная. С Семеном не встречались, и он старался не попадаться ей на глаза. В ней шла какая-то тяжелая, трудная внутренняя работа.

— Господи, навязалась ты на меня! — несколько раз говорила ей Руфина Ивановна. — То радость ножиком с рыла не соскоблишь, а теперь все лицо как в кипятке сваренное. Что приключилось опять с тобой? С Семкой, что ли, расклеилось?

— Нет, с ним все хорошо у нас. Я просто думаю.

— Да об чем?

— Вообще. О жизни, — отвечала она. И больше ничего от нее нельзя было добиться.

В день трагического события на заводе Наташа поздним вечером вышла из дома. Дул несильный и теплый ветерок, было сыро, очень темно и тоскливо. Голые размякшие ветви деревьев шевелились в темноте и под порывами ветра глухо шумели.

Впереди, во мраке замаячила человеческая фигура.

— Гуляем? — услышала она голос Юрия.

— Я не гуляю, я Семена встретить хочу с работы, — сказала она.

— Да, да, я знаю, — проговорил он невесело. — Я даже рад по зрелом размышлении, если… — И тут же голос его стал, как всегда, беспечным: — И все-таки не забывайте, пожалуйста, Наташенька, что живет на свете некий товарищ Агафон…

И, не попрощавшись, пошел. Наташа вспомнила, что в последние дни он перестал обедать в «зале ИТР», оглянулась. Юрий свернул к дому Инютиных, повозился с калиткой и исчез во дворе. «И хорошо», — подумала она неизвестно о чем.

Семена она встретила возле самой проходной, ярко освещенной электрической лампочкой, молча ткнулась лбом в его пропахшую бензином и соляркой тужурку.

— Не надо ничего говорить. Просто пойдем.

Взявшись за руки, они пошли к дому, а там свернули на сеновал, залезли в свою пахучую яму.

— Мне переодеться бы, — сказал он, когда она спрятала лицо у него на груди. — А то от меня такой запах…

— А я люблю его. — Она прижалась еще плотнее. — Это твой запах…

— Говорила с мамой? — спросил он, помолчав.

— Ага. Мы много раз говорили… Я никогда бы не поверила, что она когда-то партизанила, скакала на коне, стреляла из нагана. И что отец твой был таким… лихим партизаном. Кружилин, секретарь райкома, — это понятно. А твой отец… Ты извини.

— Что ж… И мне не очень верится. Может, потому, что не люблю я его. Он и отец, и чужой будто человек.

— А эта Михайловка где? — спросила Наташа.

— Не очень далеко. Тут, за Звенигорой сразу.

— Этот… брат твоего отца, Иван, — он там живет?

— Там сейчас.

— Интересно посмотреть бы, какой он.

— Ну, какой? На дядю Антона похожий. Только сутулый и худой. А волосы такие же и глаза. Увидишь когда-нибудь.

— Мы много говорили, да я мало поняла, — произнесла Наташа. — Кафтанов этот, ее отец, Иван… Он, что ли, застрелил тогда, в гражданскую, ее отца?

— Не знаю я, Наташа. Слыхал, будто так.

— А еще мне показалось, будто она любила когда-то этого Ивана. Или Иван ее любил.

— Не знаю. Отец ненавидит его за что-то, а мать… Она всегда хорошо об дяде Иване отзывается, жалеет его. Может, и было что между ними в молодости.

— Она говорила однажды о счастье: как утренний сад, говорит, оно, счастье, как птичьи голоса в этом саду. Слышишь и видишь — поют кругом птицы, а подойдешь — птица улетает. Я думала — обо мне она говорит, о нас с тобой. А она — о себе, я понимаю теперь.

— Счастья у нее нету, это верно… Не получилось.

По-прежнему дул ветерок где-то, и, когда налетал порывами, у них над головой шуршало сено, но там, где они сидели, было тихо, и оба слышали, как за тонкой бревенчатой стеной вздыхала корова и возились на насесте сонные куры.