Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

— Au revoir [19],— ответил Сильвер со страшным акцентом. — Ровно в одиннадцать тридцать.

— Хватит! — воскликнул Роберт Хирш. — Хватит! Тебе не кажется?

Он выключил телевизор. Диктор с ослепительной улыбкой на заплывшем от жира лице самоуверенно вещал о последних событиях в Германии. Самодовольный, сытый голос затих, а удивленное лицо растворилось в тенях, набежавших с краев экрана.

— Слава богу! — сказал Хирш. — Самое лучшее в этих машинах то, что их всегда можно выключить.

— Радио лучше, — возразил я. — По крайней мере, не видишь диктора.

— Хочешь послушать радио?

Я покачал головой:

— Все кончено, Роберт! Ничего не вышло. Искра не разгорелась. Это не революция.

— Это был путч. Поднятый военными, военными и подавленный. — Хирш смотрел на меня ясными, отчаянными глазами. — Бунт профессионалов, Людвиг. Они знали, что война проиграна, и хотели спасти Германию от поражения. Это было восстание патриотов, а не гуманистов.

— Эти понятия нельзя разделять. И потом, мятеж был не только военным — штатские в нем тоже участвовали.

Хирш покачал головой:

— Нет, можно. Если бы Гитлер и дальше шагал от победы к победе, ничего бы не случилось. Так что это не восстание против режима убийц, а мятеж против режима неудачников. Пока людей сажали в концлагеря и сжигали в крематориях, никто не протестовал. Зато когда Германия стала терпеть поражение, они тут же подняли путч.

Мне было жаль Хирша. Он страдал совсем иначе, чем я. Вся его жизнь во Франции была проникнута гневом, состраданием и страстным авантюризмом — моральная сторона вопроса волновала его куда меньше. Окажись на его месте какой-нибудь поборник морали, он быстро угодил бы в ловушку к немцам. А Хирш, как ни странно, был в чем-то сродни своему противнику, хотя и превосходил его во всех отношениях. Нацисты же, несмотря на полное отсутствие совести, были ужасными моралистами, навьюченными тяжелым, неповоротливым мировоззрением — черной моралью и грязным, кровавым мировоззрением, сводившимся к двум принципам: абсолютной власти приказа и рабскому послушанию.

По сравнению с ними Хирш находился в более выгодном положении: он не тащил обозов с амуницией, а отправлялся в бой налегке и во всем следовал голосу разума, не поддаваясь эмоциям. Недаром он был сыном народа, почитавшего ученых и философов уже тогда, когда его преследователи еще прыгали по деревьям, как обезьяны. На стороне Хирша была интуиция и спонтанность рефлексов; он словно и знать не хотел о традициях своего народа, который две с половиной тысячи лет терпел преследования, безропотно страдал и предавался отчаянию. Задумайся он над этим, он бы тут же потерял уверенность в себе и мигом пропал бы.

Я внимательно разглядывал Роберта. Сейчас его лицо казалось спокойным и сосредоточенным. Однако таким же спокойным выглядел некогда и Йозеф Бэр; это было еще в Париже — тогда, сославшись на смертельную усталость, я отказался пить и дискутировать с ним целую ночь напролет. На следующее утро обнаружилось, что он повесился прямо перед окном своей каморки. Его тело раскачивалось на ветру, который хлопал распахнутой створкой окна, словно маятник часов, медленно отмерявший минуты где-то в загробном мире. Люди, лишенные корней, особенно уязвимы и беззащитны перед лицом опасных случайностей, которым в обычной жизни не придаешь большого значения. Смертельно опасным мог стать и собственный рассудок, пустившийся в дебри самоанализа; так смалываются в песок мельничные жернова, если в них не засыпать зерна. Все это мне было известно, и потому после волнений минувшей ночи я не жалел сил, понуждая себя к покорности и забвению. Кто научился терпению, тот был надежнее защищен от разрушений, производимых разочарованием. А Хирш никогда не умел ждать.

Вдобавок ко всему в нем скрывался заядлый вояка. Роберт был не просто раздосадован провалом — он не мог примириться с тем, как по-дилетантски был подготовлен мятеж и само покушение. В нем негодовал профессионал, обнаруживший грубую ошибку коллег.

В магазин зашла краснощекая женщина, по виду домохозяйка. Она потребовала тостер с автоматическим отключением. Я с интересом наблюдал, как Хирш демонстрирует ей сверкающий хромированным корпусом аппарат. Он терпеливо выслушивал покупательницу, давал объяснения и даже ухитрился всучить ей еще и электроутюг; и все же я с трудом мог представить его себе в роли преуспевающего торговца.

Я посмотрел на улицу. Наступил час конторских служащих. В это время все они шли обедать в драгсторы. Выпорхнув, как из клеток, из своих бюро с кондиционированным воздухом, они наслаждались кратким мигом свободы, сразу возомнив себя на две ступени тарифной сетки выше, чем на самом деле. Они самоуверенно шагали целыми группами, громко болтали, теплый ветер играл полами их пиджаков, а они кипели полуденной жизнью и были полны иллюзий, что давно бы уже превратились в начальников, если бы на земле была справедливость.

Хирш тоже разглядывал их, стоя у меня за спиной.

— Это парад бухгалтеров. Часа через два начнется парад жен. Они будут перепархивать от витрины к витрине, от одной лавки к другой, будут приставать с расспросами к продавцам, но, конечно, ничего не купят. Будут болтать о всякой ерунде — у них это называется gossip [20], — в общем, обо всем, что для них сочиняют в газетах. А на прогулках они всегда выстраиваются по ранжиру: посередке вышагивает самая богатая, а две другие, чуть попроще, эскортируют ее с флангов. Зимой их сразу распознаешь по шубам: в середине норка, а по бокам два черных каракуля. Так и шагают — тупо и целеустремленно. А в это время их еще более целеустремленные мужья досрочно зарабатывают себе инфаркт в погоне за долларом. Америка — страна богатых вдов; впрочем, они тут же снова выходят замуж за молодых, небогатых, но жадных до денег мужчин. Так вот и вертится колесо смертей и рождений. — Хирш засмеялся. — Ну разве можно сравнить это прозябание хотя бы с жизнью блох — полной опасностей и приключений, с их семимильными прыжками от планеты к планете, от человека к человеку, от собаки к собаке, или с жизнью саранчи, пересекающей целые континенты, не говоря уже о жюль-верновских впечатлениях комаров, когда ветер заносит их из Центрального парка на Пятую авеню.

Кто-то застучал в окно.

— Воскресение мертвых! — воскликнул я. — Это же Равич. Или его брат.

— Нет, он сам собственной персоной, — заверил меня Хирш. — Он здесь уже давно. Ты об этом не знал?

Я покачал головой. В Германии Равич был известным врачом. Затем он бежал во Францию, где ему пришлось нелегально работать на одного куда менее толкового французского врача. Во времена нашего знакомства Равич подрабатывал медосмотрами в парижских борделях. Он был очень хорошим хирургом. Обыкновенно французский врач оставался в операционной лишь до тех пор, пока пациент не засыпал под наркозом, а потом приходил Равич и делал операцию. Равича это не смущало: он был счастлив, что у него была работа и он мог оперировать. Это был хирург по призванию.

— Где же ты теперь работаешь, Равич? — спросил я. — И как? Ведь официально в Нью-Йорке нет борделей?

— Так в одной клинике.

— Нелегально?

— Полулегально. Я у них там вроде старшей сиделки. Экзамены на врача опять придется пересдавать. На английском языке.

— Как во Франции?

— Лучше. Во Франции все было гораздо сложнее. Здесь хотя бы признали мой гимназический аттестат.

— Почему бы им не признать и остальные документы?

Равич засмеялся.

— Мой дорогой Людвиг, — сказал он, — разве ты еще не заметил, что представители самых человеколюбивых профессий — самые ревнивые люди в мире? Священники и врачи. Их организации защищают посредственность огнем и мечом. Я не удивлюсь, если меня и в Германии заставят пересдавать все экзамены, когда я вернусь после войны.

— А ты хочешь вернуться? — спросил Хирш.

Равич пожал плечами:

— Поживем — увидим. «Ланский кодекс», статья шестая: «Первый год проходит в отчаянии. Для начала попробуй пережить его».

— А при чем здесь «год отчаяния»? — спросил я. — Или ты не веришь, что война проиграна?

Равич кивнул:

— Верю. Именно поэтому я и готовлюсь к худшему. Покушение на Гитлера не удалось, война проиграна, но немцы продолжают воевать. Их теснят со всех сторон, но они сражаются за каждую пядь земли, как за Святой Грааль [21]. Этот год будет годом разбитых иллюзий. Никто уже не поверит, будто нацисты прилетели с Марса и изнасиловали бедных немцев. Бедные немцы и есть те самые нацисты, и за нацизм они готовы жизнь положить. Так что все эмигрантские иллюзии рассыпаются в крошки, как битый фарфор. Тот, кто так беззаветно сражается за своих так называемых угнетателей, тот уж конечно любит этих угнетателей.