Подробности мелких чувств - Галина Щербакова

Собственное смятение было больше существующих обстоятельств. Она даже прикрыла глаза, чтобы не видеть явления Соломона. Что-то надо было делать с невыразимой мукой мысли. "Но если я умерла, то тогда это не имеет значения? Значит, мысли кончились... так ведь? Но они не кончились и болят, как болели всегда". Она думает, зачем пришел этот, во вьетнамках? Ну да, это его гора. Сколько лет она его гора? Что говорили на экскурсии? Две тысячи - или больше? Мария пыталась это представить - время, что внизу, что до нее. В Иерусалиме их водили в глубины смотреть на камни. Тут, на теплой земле неказистого холма, она вдруг поняла: она не верит тем кладкам камней. Не по ним считается время. По ним было бы очень просто. Но тогда по чему?

- Никто не приходит, - снова услышала она тенористый баритон Соломона. Прибегал тут мальчишка. Пописал и убежал.

- Ну и что? - отвечает она ему, как в трамвае. - Ребенок имеет право пописать там, где ему приспичит.

- Sinite parvulos*, - брезгливо бормочет Соломон.

Вот этим ее не удивишь. Единственное, что она знает, кроме русского, это латынь. В медучилище латыни коснулись боком, она же учебник для университетов заучила до дыр. Она учила торжественные слова, не годящиеся ни к одному случаю ее жизни. Потом забыла их все. А теперь вот вспомнила и поняла, и уловила чванливое презрение к выражению: детям, мол, стали позволять то, что не позволено взрослым.

- Так относиться к детям! - воскликнула Мария. У нее есть сосед, доктор наук, между прочим. Он не входит в лифт, если там ребенок. Мария отворачивается, когда при встрече он поднимает руку к цигейковому пирожку, демонстрируя желание как бы приподнять его перед дамой. "Пошел ты!" - говорит она ему мысленно. За детей! Она не знает, как это по-латыни. Сейчас Марии кажется, что они похожи - Соломон и доктор каких-то там наук.

- Ты откуда? - спрашивает Соломон. Вежливый голос, уже без капризного бормотания. Это хамство с ее стороны - прийти в гости и думать о хозяине плохо. Это, можно сказать, свинство.

Мария выдыхает из себя желчь. Сейчас она скажет: "Я Мария из России". Но тут же думает: "Вообще-то я из Киева". Надо ли уточнять? Или сказать: "Я русская". Но моя мамочка украинка, а Киев уже не Россия.

- Я православная Мария, - говорит она неожиданно для самой себя. Но тут же смущается, потому что и этот факт ее жизни смутен: она не помнит собственного крещения. Тетка, мать Астры и Лилии, в те, еще военные годы сказала, что ее дочки - не крещеные, а вот ее якобы тайком крестили. Но якобы. И все-таки добавляет: - Из России.

- Большая холодная страна, - сказал Соломон. - Такая еще молодая и такая уже измученная.

- Войны, - отвечает Мария.

- Не по уму ноша, - говорит Соломон, а Мария вдруг ошеломляется мыслью, что войны не могут быть оправданием, ибо зло не оправдывает зло. И сейчас ей стыдно, что сказала "войны" - значит, приняла их существование как уважительную причину несчастий своей родины. Ведь, Господи, сами же начинали, и сколько раз. Сейчас она поправится и все пояснит. Но тут Мария вспоминает, что мертвая, а значит, весь разговор бессмыслен, ибо он вне. Вне сущего.

Ее охватывает живой, какой-то очень конкретный страх: она доставит кучу неудобств Жорику и его семье. Ее ведь не только с этого чертового холма придется нести на руках, ее и отправлять в Москву придется, а это какие деньги и хлопоты!

Вот это беда так беда. Напросилась, приехала, и на тебе... А она последнее время думала: хорошо бы умереть - как исчезнуть. Не в том смысле, что пропасть без вести - это еще хуже. Но чтоб не отяготить. Выйти из дому и умереть на ходу. На ходу... Вот оно главное слово. Самой, силой своей перенести душу туда, где ей надлежит остаться, а потом в облегчении и вытянуть ноги. С ногами у нее все в порядке - они вытянуто лежат. Но все остальное ведь не то! Не там они лежат!

- Я неправильно умерла, - торопливо говорит Мария, - будут большие хлопоты. Второй у Жорика получается случай... Это ж какие надо иметь деньги и блат, чтоб меня отправлять.

И уже кричит криком.

- Перенеси меня как-нибудь на родину, - просит она, - на любое ее место, хоть в чистое поле. Хочу в свою землю. Она меня примет и глупую.

- Сама уйдешь, - сказал он и протянул ей руку, сухую и сильную. Всталось легко. Даже коленки не скрипнули. Она стояла на дороге. Она ощущала свое тело. Мягкое и теплое. И хотя она уже стояла и - наверное - могла идти, она не понимала слов "уйдешь сама". Какой-никакой, она медик, она много смотрела в микроскоп и знает, как все устроено изнутри. Сейчас перед ней в не очень свежей, скажем, рубахе Соломон. Он носит эти придурошные вьетнамки и из-за них выглядит слегка глуповато. Но это он! Истинно. Разве так может быть? Если она жива и та, которая знает мир в микроскоп, значит, нет и не было женщин, что иззмеились радугой. Нет Соломона, который сказал: "Уйдешь сама" - и подал ей руку.

- Объясни! - просит она его. - Объясни мне это. Я мертвая. У меня есть время слушать.

- Все объяснено, - грустно ответил он. - Все! - и пошевелил пальцами ног, а потом зацепил ими перемычку.

- Гадостная обувь, эти вьетнамки, - сказала Мария. - Я свои выбросила. Насмешка над ногой... Вообще-то, - добавила она, - я, конечно, пришла сюда сдуру, придумала поблагодарить за водопровод.

Видимо, некоторая общность ощущений - пальцы ног в общении с перемычкой успокоила Марию. Ей вдруг не захотелось больше виноватиться, дышалось легко и спокойно, а недавнее прошение помочь в хлопотах о ее смерти выглядело нелепым и смешным.

- С водопроводом, - ответил Соломон, - все вышло много хуже. Мне хотелось иначе.

- Обычное дело, - сказала Мария. - Колготишься, колготишься, а получается не то... Но водопровод, даже если он и не очень, - все-таки водопровод. Я как подумаю... Те, ваши, времена... Ни машин, ни буровых. И такие работы! В голове не укладывается...

Он засмеялся. Мария подумала обидеться, но засмеялась тоже. Да, она смеется над собой, потому что разве забыла, что все лучшее на земле было создано без машин и буровых? Софийский собор, новгородские фортификации... А пирамиды? А мексиканские каменные боги? Она же талдычит про буровые. Что за идиотка!

"Конечно, я не соответствую его уму. Он мудрец, а я, что называется, мимо шла. Я вообще должна молчать, как проклятая... А я возникаю..."

На этом слове Мария спотыкается. Кто из них возникает? Она с коляской и велосипедом или все-таки он взял и пришел, или не уходил, или он тут всегда, мальчика видел, который прибегал и окропил его гору. Кто к кому пришел?

- Ты, - говорит ей Соломон. - Ты забралась на мой холм - поблагодарить меня за водопровод. Спасибо! - он ей кланяется в пояс, как Дед Мороз на елке.

Странноватый, прямо скажем, вид: голые от колен ноги в этой обувке-вырви глаз.

Мария смеется, но тут же смущается.

- Поклонился, как Дед Мороз. У нас ведь зимы, зимы... Не знаю, почему подумала, - теряется она от собственного несоответствия.

- Дед? - спрашивает Соломон. - Это который бил, бил, не разбил?

- Нет! Нет! - опять смеется Мария. - Это другая сказка. Там били яичко.

- А, это когда два старых дурака колотили золотое яйцо?.. Ваши сказки забавны и двусмысленны. Меня всегда восхищало, что вы храбро читаете их детям. Не ведая того, даете им алгоритм. Но все втуне.

Мария не знает этих слов.

Ей стыдно, и ее берет зло. Видимо, Соломон понимает это, потому что говорит:

- Тебе пора идти. Иди с миром и ешь с веселием хлеб свой, но вот насчет вишневого компота... Остерегись косточек. У тебя в следующем году будет гнойный аппендицит. - Соломон улыбается, кончиком языка трогая зубы. - Хотя не дело - остерегать...

- Почему же? - не соглашается Мария. - Если можно предупредить...

- Давно предупреждено, - говорит Соломон.

Мария снова заплакала. Кончиком языка она отлавливала слезы, умиляясь их теплой солоноватостью, мгновенно растворяющейся во влаге рта. Слезы были легкие и бессильные, рот же был жадным и горячим. Она жива. Она счастлива помучаться аппендицитом.

- Иди, - говорит Соломон. - Иди...

Мария вздохнула, думая уже о том, что спускаться всегда хуже, чем подниматься.

- Так как, ты говоришь, они называются? - спросил Соломон, слегка приподняв ногу.

- Вьетнамки, - засмеялась Мария. - Выкинь к чертовой матери.

- А мне нравятся, - смущенно ответил Соломон.

- В твоем возрасте они просто неприличны, - сказала Мария, но сказала уже холму, городу, небу, потому как все было на месте. А за поворотом тропы слышались детские крики и плач.

- Где вы там? - звала жена Жорика. - Мы спускаемся!

Мария видела, как дети бежали по тропе к мужчинам, за ними торопилась их мать, коляска и велосипед так и лежали на боку холма. Мария засмеялась.

"Так тебе и надо, - сказала она себе, - это твоя затея. Вот и тащи их вниз".

Но когда она подходила к велосипеду и коляске, вверх ей на помощь уже взбегал Жорик.

- Не суетись, - услышала она голос. Но это был не Жорик.

Перед ней кувыркалась птичка. Она то камнем падала вниз, то взметалась у самой травы, которая нервничала своим травяным существом от такой птичьей наглости. Птичка облетала голову Марии, как спутник Землю, и Мария слышала живой и теплый запах взлохмаченных и восторженно растопыренных перьев. Птичка сопровождала ее до самой компании, а потом взяла и улетела. Было в птичке и что-то слегка мышиное. Было.